Бабушка, как бы не было это грустно признавать сквозь оптику времени, была и значила для меня намного больше, чем родная мать;и ещё грустнее, что она продолжает таковой являться: из-за бесконечного тепла и вечного интереса ко мне, которыми та насыщала детство.Отчего ныне я терпко ощущаю отсутствие этих вещей в более взрослом возрасте и неспособность получить их от родственников до сих пор – ни от пассивного отца, ни от абстрагированной старшей сестры, ни от нестабильной матери.Ни от других кровных— или недокровных – людей.
Когда приходит рак – он забирает всё: от самого человека до его близких в метафоричном плане, оставляя растущий сверх сил сдерживатьболезненный надлом на всю их оставшуюся жизнь. Смерть всегда зацепляет своей клюкой больше одного человека.
Смерть бабушки, жившей с нами в чуть ли не саморучно отстроенным двухэтажном почти что особняке, сломал не только меня, но и всю нашу семью как концепт, разбив единое древо на отдельные ветви каждого из его членов. Тогда я узнал, что свыкнуться со смертью человека можно ещё до того, как ты будешь ехать смало напоминающим его былое телом в газели до погоста, боясь взглянуть на парафиновое подобие лица, несуразно слепленное как гончарные сувениры с автовокзалов за витринами.
На похоронах дед был пьян, сидел на табуретке и тыкал тросточкой из обрубка швабры в сторону гроба, приговаривая синим языком:
– А зачем вы землёй-то её присыпаете? Жива она ещё, – это был его первый срыв за очень много лет. И после он будет частым гостем наркологического диспансера, – того самого, куда я сам попаду в клетчатой пижамной робе в двадцать один год, несмотря на всё своё тогдашнее откровенно презрение к дедовским запоям. Ведь я дрался с ним, отворачивался, стыдил и стыдился, разбивал бутылки, но когда он уезжал на кодировку, то сам же их и крал. Мы не общались с ним пару лет после самого критичного его эксцесса – с конца школы по второй университетский семестр. Я бил и плевал в лицо старика, яростно срывая связки в своей пасти, превращая их в собачий рык, после чего уехал в город, уехал жить заново.
За это время дед тоже научился жить заново.
В 2015 году, на грани моего дня рождения,моя мать,– чьё неуважение ксобственной венной матери я видел всю сознательную жизнь с длительной картиной из оров и летающих по периметру тарелок,– сошла с ума от горя на фоне своего расстройства. Сестра вернулась в Екатеринбург на учёбу, а деда забрали на очередную «зашивку», – так я остался один, наедине с собой и огромным количеством разных бутылок, которые мой старик пил, блевался от них и засыпал в итоге на полу, уткнувшись небритыми щеками с сединой в то, что оставлял. Где-то ещё был мой отец, но мы не дружили.