СанаА хорошо знала эту пропасть.
Она встречалась с ней в те ночи, когда пальцы замирали над бумагой, а сомнения душили её, нашёптывая: «Остановись. Вернись к обыденности. Растворись в толпе». Но раствориться она не могла. Писательство было её судьбой… её крестом… её танцем одиночества. «Жизнь писателя – баланс среди постоянных „хочу“ и „надо“», – повторила она, и её голос дрогнул, как канат под ударом ветра. Она представила себя танцующей – не в свете софитов, а здесь, на краю обрыва, где каждый шаг был искусством, каждый взмах пера – биением души. Этот танец был прекрасен, но смертельно опасен. Один неверный шаг, и она упадёт в бездну, в которой нет ни слов, ни звёзд… только эхо несбывшегося и утраченного.
СанаА закрыла глаза, чувствуя, как ветер гладит щёки, напоминая, что она всё ещё жива. Она знала: бездна рядом, но пока её пальцы держат перо, пока её сердце бьётся в ритме историй, она не упадёт. Пропасть нерешительности пугала, но ещё страшнее было замереть, позволив мечте угаснуть. Она сделала ещё один шаг, и канат выдержал. Где-то в глубине души зазвучала мелодия – песнь её слов… её борьбы… её жизни.
Тьма не отступала, но звезда сияла ярче.
СанаА улыбнулась, чувствуя, как губы дрожат от ветра, поющего над обрывом. Она знала, что никогда не коснётся этой звезды, но даже пути к ней было достаточно. Писатель – это не тот, кто ловит звёзды, а тот, кто танцует в их свете, даже если мир вокруг покрыт лишь тьмой, ведь в этом танце – в этом хрупком движении по канату – творец обретает себя. Её шаги, лёгкие, как перья, вели прочь от края – туда, где звезда отражалась не только в небе, но и в душе. Она закрыла глаза, и образ обрыва растворился, уступив место её личному убежищу – маленькой комнате, где слова, как верные спутники, ожидали её.
СанаА сидела за белым столом, а свет одинокой лампы едва пробивался сквозь тени и полумрак комнаты, словно эхо той далёкой звезды. Сделанный собственными руками блокнот лежал раскрытым, а красные чернила, словно кровь души, текли по страницам, рождая новые миры. Каждая строка была шагом в её танце, каждым словом она продолжала идти к свету, манящему её через тьму и выводящему на свет после блужданий в нерешительности. Эта комната была её миром, а за окном город дышал равнодушно и хладнокровно: гудящие машины и смеющиеся прохожие доносились до неё, как эхо другой жизни. Она давно перестала принадлежать тому миру. Её домом стали строки, а её семьёй – герои, оживающие под пером.