Но! И то, и то – было не то. Не то, что здесь. Здесь дух дешевой, но светскости, перемешивался в потемках с духом злачности, и это был самый пьянящий притягательный парфюм.
– Садимся, и промочим, как говорится, горло напитком грубых ковбоев и аморальных колонизаторов: виски?
– Виски? – отпопугаил Пахомов.
– Ну, да… Еще можно говорить «скотч»: ром с Кубы, коньяк из Еревана, шампанское Абрау-Дюрсо, портвейн Массандры – напитки замечательные и достойные, но все есть в соседнем гастрономе. А скотч – виски, – наливают только в кино и здесь.
– Всё равно, после пива, – бурчал Пахомов.
– А мы закусим горяченьким. Кроме жульена в качестве горячей закуски сейчас здесь вряд ли что имеется, но сейчас и это пойдет.
Виски Саше понравился. Пился он легко, без инстинктивных конвульсий, передергиваний и спешной потребности выдохнуть и чем-то закусить. Но тем не менее горячий жульен пошел тоже хорошо – Сашу приятно расслабило в их темном закоулке, и он стал самонадеянно осматриваться. Удивительно, но уже минут через пять кое-что для рассматривания появилось поблизости, вернее, кое-кто: худенькая, но грудастая, невысокого роста дива, в ботфортах на тонких вихлястых ногах расхаживала под рампой туда-сюда, часто бросая в их с Фотсом сторону смелые взгляды. Издалека макияжная мордашка дивы казалась симпотной и привлекательной.
– Запах денег, Саша… Запах денег – самый главный феромон. Уж, не знаю даже – не хочу обидеть – знакомо ли вам это легкомысленное слово, но в ваших пенатах, где официально господствует философия, по которой через несколько витков спирали общественного развития всё вернется к порядкам первобытного строя и денег не станет вовсе, – складывается так, что пузатый финский сантехник может чувствовать себя почти Шоном Коннери только потому, что на него натянуты теплые штаны Luhta, карманы которых набиты финскими марками. И этот финский феромон привлекает не только подобных ночных бабочек, – он кивнул в сторону дивы, – которых правильнее было бы назвать ночными пчелками, что порхают поздней порой в поисках раскрывшихся бутонов в виде лопатников, набитых иноземными бумажками, но вскружит голову и добропорядочной учительнице литературы детородного возраста, которая каким-то волшебным образом, совсем естественно, отодвинет свое взращенное духовное богатство, чтобы оно не заслоняло светлый образ скандинавского принца – даже с пивным животом, и даже в нетрезвом виде. Видите, какими глазами смотрит на вас эта ночная пчелка. А ведь вы абсолютно тот же. И не только в смысле одежды – вы сами еще не начали меняться… Но уже предчувствуете, предчувствуете… Ладно, это потом. А сейчас – сейчас просто дело в том, что у меня есть сто марок, и она об этом знает. Да! Но нам-вам это не нужно. Да и опасно. Ни к чему. Да… – Кнут как будто задумался, поднял свой бокал виски, просветил его желтыми лучами лампы напротив, вздохнул, как бы задавая новый тон, на понижение, от озорного к философски-печальному и прощальному, – и на работе могут быть неприятности – а вам завтра на работу… Впрочем, что говорить, сейчас увидите, – он резко прервался. – Я отойду на минуту. Ваше жигулевское такое настойчивое…