– Schtill! – в ее голосе звучала привычная командирская интонация. – Вы совсем рехнулись? – ее глаза бешено метнулись в сторону эсэсовца. – Видите этого Scharfuhrer у дверей? Он пялится на нас уже три минуты.
Альма украдкой скользнула взглядом по указанному направлению. Действительно, молодой унтер-офицер в засаленной форме, опираясь на дубинку, изучающе рассматривал их группу. Его тонкие губы сложились в едва уловимую усмешку.
– Если услышит ваш треп… – женщина резко сглотнула, – он не станет ждать до завтра. У них сегодня «норма» не выполнена. – ее пальцы непроизвольно сжали край полосатой робы. – Хотите стать статистикой в его отчете?
Последние слова повисли в воздухе, смешавшись с едким запахом гари из трубы. Девушка, что только что дрожала, вдруг застыла, будто превратилась в соляной столп. Только ее ноздри судорожно раздувались, втягивая отравленный воздух.
Глава третья
К вечеру немцы снова согнали всех на плац, пересчитали и начали делить на группы. Альма сжала кулаки, когда ее вместе с несколькими другими женщинами вытолкнули в сторону десятого барака. Ветер швырял колючую пыль в лицо, а из-за тучи выглянул багровый край заката – словно сама земля не хотела провожать их в эту ночь.
Женщины стояли молча, но Альма почувствовала на себе тяжелые взгляды. Оглянулась – старожилы, стоявшие рядом с ними в строю, смотрели на их группу с чем-то вроде жалости. Одна узница, худая, с седыми прядями в волосах, медленно перекрестилась. Пальцы ее дрожали.
Альма содрогнулась, вглядываясь в лица этих людей – вернее, в то, что от них осталось. Тени. Ходячие скелеты, обтянутые желтой кожей. Их животы неестественно раздулись от голода, а руки и ноги были так худы, что суставы выпирали, будто узлы на веревках.
Они стояли, едва шевелясь. Вши копошились в их спутанных волосах, а блохи прыгали по рваной одежде, пропитанной потом и гнилью. Даже в летнем зное они дрожали, будто их кости промерзли насквозь. Когда узники шли, их качало, как тростник на ветру, – казалось, еще один шаг, и они рассыпятся в прах.
Альма сжала пальцы в кулаки, стараясь не дрожать, и тихо спросила:
– Почему вы перекрестились?
Старуха (если это можно было назвать старостью – ее кожа больше походила на пергамент, натянутый на череп) резко повернулась. Глаза, запавшие в темные провалы глазниц, расширились.