Дома шептали забвением. Окна-глазницы: битые стекла, забитые фанерой, или занавески, намертво прилипшие к рамам десятилетиями пыли. Газоны-кладбища: высохшие кусты роз, похожие на скелеты; газонокосилки, проросшие в землю ржавыми корнями; качели, скрипящие под несуществующим ветром. Тени на стенах: резкие, слишком черные для полудня. Одна из них – силуэт женщины у окна второго этажа – не двигалась, когда Лео проезжал мимо. Она просто была. Как выжженный кадр.
Воздух гудел тишиной. Не мирной, а плотной, как вата в ушах. Даже грохот мотора Лео казался приглушенным, будто кто-то опустил звук в кинозале. Единственный резкий звук заставил его вздрогнуть – металлический лязг сороки, уронившей консервную банку на крышу почтового фургона. Птица не улетела. Она уставилась на Лео стеклянным глазом-бусиной, склонив голову.
Лео медленно вел машину по ухабистой дороге, ведущей к мотелю «Кинозвезда». Вывеска, криво висевшая на одной цепи, мигала розовым неоном, выхватывая из темноты колею из битого стекла и щебня. Четыре двери с номерами, выкрашенными прямо на облупившейся штукатурке, казались слепыми глазами. Окна были затянуты желтой пыльной паутиной, за которой шевелились неясные тени. Парковка представляла собой три углубления в грязи, отмеченные проржавевшими бочками из-под масла. Лео припарковал свой «Девил Кадиллак» у самой дальней двери, ведущей в какое-то подсобное помещение мотеля, оставив место для других машин, которых, судя по слою пыли на земле, здесь не было уже давно.
Он вышел из машины, и тишина навалилась, как мокрая простыня. Даже скрип двери «Девил Кадиллака» прозвучал кощунственно громко. Воздух пах полынью и чем-то кислым – как уксус, смешанный с пылью, хруст гравия под ботинками звучал предательски громко. Мотель стоял, пригнувшись к земле, его стены покрывали трещины, похожие на морщины. Лео потянул тяжелую дверь, обитую жестью, и шагнул внутрь.
Дверь холла отворилась со стоном, выплеснув волну воздуха, запах старых кинопленок: желатин, серебряная эмульсия и та сладковатая гниль, что исходит от перегретого проектора и еще, пахло чем-то сладковато-могильным… Внутри царил полумрак, едва разорванный тусклой лампочкой над барной стойкой. Два столика с мраморными столешницами стояли пустые, их пепельницы переполнены окурками марок «Winston» и «Marlboro», которые не выпускали с семидесятых. На стене телевизор «Zenith» с выпуклым экраном молчал, но внутри его корпуса что-то тикало – ровно, методично, как кардиограмма приговоренного, Рядом с ним – часы с кукушкой, стрелки которых застыли на 14:30.