, слишком
личным. Оно нарушало мой хрупкий внутренний мир, который я так старательно выстраивал годами, отгораживаясь от внешних стимулов. Я хотел, чтобы она исчезла, чтобы все вернулось к своей прежней, предсказуемой монотонности.
Но за раздражением последовало необъяснимое любопытство. Это было как притяжение к чему-то запретному, к чему-то, что бросало вызов всему, во что я верил. Почему именно я? Почему эта птица? Что она пытается мне сказать? Я начал строить самые абсурдные теории – что это чей-то розыгрыш, что меня снимают скрытой камерой, что я схожу с ума. Но ни одна из этих теорий не объясняла той глубины и интенсивности ее взгляда. В нем было что-то, что говорило о знании.
Это ощущение усилилось, когда сорока "проводила" меня до Лувра. Я решил сходить туда, просто чтобы отвлечься, затеряться среди шедевров искусства. Зал за залом, картина за картиной, я бродил без особого интереса, пока не дошел до Джоконды. И там, в толпе туристов, фотографирующих знаменитую улыбку, я снова ее увидел. Она сидела на выступе карниза прямо над входом в зал, чуть в стороне, едва заметная, но, черт возьми, абсолютно там.
Ее взгляд был устремлен не на Мону Лизу, а прямо на меня. И в этот момент, глядя на ее блестящие черные глаза, а затем переводя взгляд на загадочную улыбку Джоконды, я почувствовал нечто невероятное. Мне показалось, что улыбка Моны Лизы изменилась. Она стала… сорочьей. Или, возможно, наоборот – в глазах сороки я увидел ту же загадочную, чуть насмешливую улыбку, что и на лице Леонардо. Это был парадокс в чистом виде: два совершенно разных объекта, произведение искусства и живая птица, слились в моем восприятии, транслируя одно и то же послание.
И именно тогда меня пронзила мысль, которая заставила кровь застыть в жилах: она знает что-то обо мне. Не просто догадывается, а знает. Знает мои страхи, мои сомнения, мои невысказанные желания. Она видит меня насквозь. Ее присутствие было не просто случайностью, а целенаправленным давлением, которое подталкивало меня к некоему откровению.
Я начал ловить себя на этой мысли все чаще. Когда я срывался на коллегу из-за пустяка, и спустя час видел сороку на подоконнике соседнего здания, смотрящую на меня с осуждением или, возможно, с пониманием. Когда я обманывал себя, говоря, что счастлив, а потом обнаруживал ее сидящей на скамейке в парке, где я обычно обедал, и ее взгляд словно вопрошал: "Правда? Ты в это веришь?"