Он услышал шорох из зала. Шагнул вперёд, застыв в дверном проёме.
Комната. Их зал. Но это была крепость отчаяния и запустения. Занавески плотно задернуты, в полумраке висела тяжёлая пыль. Воздух стоял спёртый. Диван был завален скомканными одеялами и подушками. Перед ним – стол, заваленный пустыми чашками, обёртками от еды, пачками таблеток, переполненной пепельницей, пустыми бутылками из-под дешёвого вина. Телевизор выключен, покрыт слоем пыли. Рабочий стол Саши… был в хаосе. Мониторы погашены, клавиатура в крошках, графический планшет валялся на полу. Полки стояли криво, некоторые фигурки лежали разбитыми у подножия. Постеры висели косо, один был порван. Фотографии… их фотографии… над диваном отсутствовали. На их месте – лишь тёмное пятно на обоях, как незаживающая рана.
И посреди этого хаоса, этого склепа, сидела Она.
Настя.
Она сидела на самом краю дивана, сгорбившись, кутаясь в огромный растянутый свитер – его старый университетский свитер. Он сползал с одного плеча, обнажая тонкую ключицу. Ноги босые, в синяках. Волосы тусклые, жирные, стянуты в неопрятный, сползающий пучок. Лицо… Саша едва сдержал стон. Лицо было бледным, как бумага, осунувшимся, с глубокими синюшными тенями под огромными, нездорово блестящими глазами. Щёки впалые, губы сухие, потрескавшиеся. Она курила дешёвую сигарету, затягиваясь глубоко, нервно, глядя в пустоту перед собой. Дым струился сизой лентой. Вся её поза, каждый мускул кричали об изнеможении, неподдельном горе и полном безразличии ко всему. Это была не его Настя. Это была тень. Сломанная кукла, лишённая стержня.
Они на кухне. Настя, с маленьким, едва заметным животиком, в его футболке, пытается испечь печенье. Мука на носу, на щеке. «Саш, оно почему-то зеленое?» Он смеётся, обнимает её за талию: «Печенье Халка! Эксклюзив!» Она бьёт его ложкой по плечу, но смеётся, и весь кухонный воздух звенит от её смеха.
Сейчас от неё пахло табаком, потом и безнадёжностью.
– Настя? – его голос сорвался, хриплый, чуждый в гнетущей тишине.
Она вздрогнула, как от удара током. Голова медленно повернулась. Глаза уставились на него, сначала мутные, невидящие. Потом – в них мелькнуло непонимание, а следом – щемящая, мучительная надежда, осветившая лицо на миг. Губы дрогнули, беззвучно сложились в шепот: «Са…?». Потом, словно пелена спала, надежда погасла, сменилась ледяным, всепоглощающим разочарованием. Она отвернулась, снова уставившись в пепельницу, сделала глубокую затяжку.