Он вернулся, поднялся на пятый этаж. Поставил пакет с едой и водой аккуратно у её двери. Прислонил к нему яркую коробку конфет. Потом достал из кармана старый блокнот для эскизов и ручку. Написал на чистом листе, стараясь выводить буквы разборчиво, не своим обычным почерком:
Алина (если это ваше имя). Я не знаю, что случилось. Я проходил мимо, увидел открытую дверь. Услышал. Мне стало не по себе. Я не могу помочь по-настоящему. Но оставил у двери кое-что поесть, чай, воду. Пожалуйста, поешьте. Выпейте воды. Мир… он иногда кажется мёртвым. Но иногда нужно искать лучик света во всём.
Он не подписался. Положил записку сверху на пакет. Потом постоял несколько секунд, глядя на закрытую дверь, за которой слышался приглушённый стон. Повернулся и быстро пошёл вниз, почти побежал. Ему нужно было уйти из этого мира немедленно. Он не мог видеть, как она найдёт пакет. Увидит ли? Поверит ли? Выбросит? Он сделал то немногое, что мог. Анонимная подачка милосердия. Капля в бездонном море её горя. Он зашагал обратно в парк. Его шаги гулко отдавались в пустоте подъезда и двора. В голове звучали её рыдания. Её истеричный крик: «Уходи! Оставь меня с ним!». И её лицо. Измученное, потерянное лицо тени.
Они в этом парке, жаркое лето. Настя бежит по аллее, Булочка на поводке тянет её вперёд к пруду. Она смеётся, звонко, беззаботно, оборачивается: «Саш, давай быстрее! Булочка хочет к воде!». Она ловит его взгляд – её глаза сияют, губы растянуты в широкой, счастливой улыбке. Он ускоряет шаг, сердце переполнено. «Иду, солнышко!».
Контраст был невыносим, как удар ножом. Саша упал на колени у грязного пруда, не в силах сдержать рыдания. Его трясло. Он плакал о ней. О той, сияющей и живой. О той, счастливой и беззаботной. О себе, погибшем здесь. О чудовищной несправедливости миров. Он плакал о своём искушении остаться и спасти и о мучительной, неопровержимой правоте своего отказа. Он любил её больше жизни. Но его любовь не давала ему права ломать её реальность, осквернять её верность его памяти.
Он нащупал часы. Кнопка «Домой». Он нажал её, зажмурившись, отчаянно желая, чтобы физическая боль прыжка заглушила невыносимую душевную муку хоть на секунду.
Разрыв. Давление. Падение. Мир рухнул в бездну. Прибытие.
Он упал на пол своего зала. Его снова вырвало – от горечи и всепоглощающего чувства вины. Он лежал, прижавшись щекой к холодному линолеуму, и смотрел сквозь слёзы на фотографии над диваном. На ту, где она смеялась, обняв подушку, беременная их Машей. На их будущее, которому не суждено было случиться