Я покорно вздохнул. Откинулся на подушку. Белый потолок поплыл. Стал холстом, где краски смешивались, превращаясь в картины прошлого. От которых я с радостью отказался бы: …машина заглохла на щебнистой обочине Лигурийского побережья. Она распахнула дверь еще до остановки двигателя. Ветер подхватил ее шелковый шарф – тот чертов желтый шарф, купленный в Сен-Тропе после того, как она пролила шампанское на старый. Я смотрел, как она шагает к обрыву – стремительная и небрежная. Ее льняная юбка хлопала, как парус. Внизу клокотало Средиземное море – бирюзовое и ненасытное…
Минуту царила глухая тишина. Я вдохнул полной грудью.
– Ее звали… скажем, Беатриче. Древняя римская кровь. Деньги. А с ними – чувство превосходства, передававшееся веками. Богатство, апельсиновые рощи и тлен…
Сглотнул ком. Продолжил:
– Встретил ее весной 82-го в Трастевере. Забрела в мою мастерскую – развалюху, которую снимал на деньги от реставрации фресок. Ее водитель ждал снаружи в Maserati Kyalami. «Напиши меня», – сказала она. Не просила. Приказала тогда. Глаза скользнули по незаконченной «Пьете», потрескавшейся штукатурке, раковине в охряных подтеках. Помню стук ее лубутенов по терраццо. Как приговор.
Платила наличными. Тысячные купюры кирпичами громоздились на шатком столе. «Обнаженной, – уточнила она, видя мое замешательство. – Хочу увидеть себя твоими глазами».
Я писал ее как Персефону – бледная кожа на прожженной молью бархатной софе, зерна граната на пальцах. Красавицей в классическом смысле она не была: нос слишком острый, бедра узкие. Но ее спесь светилась. Она опаздывала, оставляя шлейф жасминовых духов и сигаретного дыма, роняла норку на пол и приказывала: «Сегодня, сделай меня богиней, Лука».
Свадьба была в пыльной капелле под Орвието. ее отец прислал чек толщиной в кулак. Не приехал. «Он находит бедность вульгарной», – смеялась она, кружась в кремовом платье Dior – «vintage, дорогой, не secondhand». Я был в дедовском костюме. Пахло нафталином и затхлостью.
Медовый месяц – сплошные соль и солнечные ожоги. Рим. Ее пентхаус у Пьяцца Навона. Мы занимались любовью на персидском ковре, что стоил больше моей жизни. Пьяный Brunello и искусностью ее рта. Лазурный Берег. Вилла в Эзе. Она плавала голой в полночь. Кожа фосфоресцировала в лунном свете. Я рисовал ее на гостиничной бумаге. Руки дрожали. Мой ангел. Мое проклятье. Кадакес. Она тащила меня в дом Дали, нюхала кокс с ракушки и требовала трахнуть ее в спальне хозяина. «Он бы одобрил, caro. Любил развращать невинных».