– Л.
Комната Клары – в конце коридора. Чувствовал запах ее розового мыла сквозь дверь. Рука замерла над ручкой.
Ничего.
Ни вспышки любви. Ни ярости от ее лжи. Даже жалости. Просто… пустота. Та самая пропасть, что я заполнял хаосом Беатриче, шепотом Клары, ложным спасением их тел. Вышел в рассвет лимонной рощи. Мотор «Фиата» закашлял. Солнце разорвало горизонт, когда я ехал на восток, в Италию – кроваво-красный, жестокий, прекрасный. Я не оглядывался.
4
4
Закрыл глаза. Снова пережил все. Аня молчала. Я повторял в голове снова, и снова, и снова: «Некоторые руины не стоят реставрации».
Тянулась тишина. Я открыл глаза тревожно. Все внутри похолодело. Сжалось в ожидании ее приговора.
Она сидела на койке. Голова чуть отвернута. Смотрела куда-то на плинтус в углу. Губы шевелились беззвучно, как у рыбы. Я тоже сел. Нервно прикусил губу. Жег ее затылок взглядом. Напугал? Оттолкнул? Конечно. Урод.
Потом она обернулась. Взглянула так уверенно и серьезно, что я почувствовал себя мальчишкой.
– Я не изменила о тебе мнения, – сказала торжественно.
Слова ударили как молния. Противный узел в животе развязался. Я выдохнул воздух, что невольно держал.
– Аня… – свое хрипение я не узнал.
Она вдруг улыбнулась. Наклонила голову. Но глаза не улыбались.
– Вот какой ты хулиган, Лука, – она уперла локоть в бедро. Потом подперла щеку. Лизнула губы. Продолжила нагло, – Я знала. Просто не знала, что ты картины пишешь…
– Я больше не пишу, – перебил я.
Она вздохнула. Опустила глаза. Задумалась. Повисла странная тишина. Я пожалел, что перебил. Будто прихлопнул бабочку свернутой газетой.
– Я умру девственницей, знаешь? – голос звучал наполовину грустно, наполовину шутливо.
Ее внезапное заявление ошеломило. Дитя, ей-богу. Я бы рассмеялся, если бы не наши обстоятельства.
– Эй… не говори так, – сказал я мягко, протягивая руку к ее ладони. – Ты не умираешь, – твердо добавил я. В глазах – решимость. Пальцы сжали ее руку. Хотел дать опору.
– Ты еще живешь. Здесь. Сейчас. Ты дышишь. У нас еще есть время.
Она рассмеялась сквозь слезы. Мне стало и грустно, и тепло. Я знал – она ищет свет в нашей тьме. Держится. Я восхищался ее стойкостью. Да перед лицом смерти.
– Не плачь. Ты слишком милая для таких горьких слез, – прошептал я, стирая влагу с ее лица. Бледно-розовые щеки округлились, когда она смеялась. Так и хотелось укусить. Попробовать на вкус. Казались сладкими, как консервированные персики в сиропе.