Через год ей стало скучно.
«Нужна перчинка», – объявила она как-то утром в Сан-Себастьяне, очищая ногтями кровавый апельсин. – «Девчонка. Какая-нибудь… нежная».
Она нашла Клару на Плайя-де-ла-Конча – студентку-филолога с пальцами в чернилах и глазами цвета темного меда. «Она пишет стихи, Лука. Разве не прелесть?» – улыбка Беатриче была скальпелем.
Клара молчала. Приносила мне эспрессо в потертых чашках. Пальцы касались моих. «Твои линии, – прошептала она ночью, когда Беатриче спала, шампанское еще не высохло на ее губах, – они болят. Как стихи Лорки». Она понимала мою тьму. Тяжесть чужой роскоши. Беатриче обращалась со мной как с умным псом – «Лука, принеси бикини!», «Лука, солнышко, не дуйся!». Клара проводила пальцем по угольной пыли на моих костяшках и звала это искусством.
Мы втроем стали каруселью уродцев:
Утренние заплывы. Клара стыдливо прикрывает грудь. Беатриче выгибается, как морская нимфа. Тапас-бары днем. Беатриче кормит Клару оливками с пальца. Шепотом говорит вещи, от которых та краснеет. Ночи. Стоны Клары тихи, как дождь. Смех Беатриче грохочет о стены отеля.
Я писал их. Вместе. Порознь. Всегда обнаженными. Жену как Леду с Лебедем – Беатриче любуется собой, шея лебедя – петля. Клара не поднимала глаз. Взгляд прикован к потертому краю бархатного пледа. Ее глаза я не рисовал. Вместо этого копировал правду Курбе – темный треугольник меж бедер, изгиб живота, как бедра выгибались с софы, мышцы натягивались тетивой. Она корчилась не для позы – от стыда. Уголь дрожал в пальцах. Жар пульсировал внизу живота. «Происхождение мира» на дешевой бумаге. Ее нагота была исповедью; мое рисование – осквернением.
Ссора грянула в Гранаде. Беатриче застала Клару плачущей во дворе. «Она беременна, Лука». Не от меня. Парень из Барселоны. «Ошибка».
Беатриче швырнула мою палитру о стену. Ультрамарин растекся по штукатурке, как синяк. «Сентиментальный дурак! Думал, она хотела тебя? Ей нужны были мои деньги!» Клара вздрогнула. Правда повисла меж нами, кислая, как уксус.
Той ночью Беатриче шипела в темноте: «Ты всего лишь прислуга, которая трахалась не по чину». Я промолчал. Чемодан уже был собран.
Ушел в пять утра. Письмо переписывал трижды:
Беатриче —
Прости за трусость. Мы превратили любовь в пошлый анекдот.
Освобождаю нас обоих.
Картины оставляю. Сожги. Мне все равно.