(явления, самого по себе созвучного сюжету басни)
25 вкупе со всё ужесточающимися законами о бедности
26 вынуждали не вписавшихся в рынок людей идти на самую грязную и тяжёлую работу во избежание плетей, позорного столба и петли; кстати говоря, на ту беду стали создаваться работные дома, где нищие трудились за еду и ночлег, качество которых не сильно отличалось от такового в «лагерях смерти» фашистской Германии; да и феодальный уклад недалеко ушёл: ох, сколько – прямо во времена написания басни! – претерпевал русский (французский в меньшей мере) народ: оброк, барщина и полнейшее бесправие крепостных, начиная от невинных шалостей люксейльского аббата
27 и заканчивая художествами знаменитой Салтычихи. Не в состоянии повлиять на ситуацию законным путём (прошения рассматривались властями как неповиновение, за которое «бьют плетьми и батожьём тирански и мучают в тяжких оковах под крепким караулом купно, что злодеи. И за тем разорением и мучением никто о том и бить челом не смеет»), крестьяне устраивали волнения и бунты, на подавление которых всё чаще и чаще приходилось вводить регулярные войска; не зря же после Великой французской буржуазной революции Александр Николаевич Радищев написал в своём знаменитом произведении «Путешествие из Петербурга в Москву»:
Страшись, помещик жестокосердный, на челе каждого из твоих крестьян вижу твоё осуждение.
Подобные мотивы (описание тяжкой доли рабочего класса) прослеживаются и в басне «История овец» (L'Histoire des Brebis IV; XXVIII), (в четвёртой книге вообще наблюдается обилие парных басен, когда два и более сюжета можно свести к одной и той же теме); и здесь наблюдаем мы интересную тенденцию от Лафонтена28 с его незыблемостью государственного строя и патерналистскими мотивами до Леона Риффара29, утверждающего, что всё не так однозначно (учитывая, что басня написана через некоторое время после подавления Парижской коммуны30); басня Буазара прекрасно вписывается в эту тенденцию.
Отсылки к тому же произведению Лафонтена наблюдаются и в басне «Пастух, пёс и волк» (Le Berger, le Chien et le Loup, IV; XVII), раскрывающей механизм действия придворной интриги. Всего-то нужен домысел, а уж играть на чувствах лица, принимающего решения, научились ещё до Буазара в совершенстве; ещё Уильям Шекспир описал в своей бессмертной пьесе «Трагедия Отелло, Венецианский мавр», как, оперируя только домыслами, а то и откровенной ложью и подлогом, заставить мужа из ревности убить любимую и дражайшую супругу; так что же тут говорить о влиянии на кадровые перестановки, особливо в период царствия трёх юбок! Кстати, расхожую поговорку «Короля играет свита» иллюстрирует ещё одна басня, «История» (L'Histoire, IV; XXV), о том, что история вершит свой суд после смерти, а молва – при жизни; и хотя бывали прецеденты, когда посмертное осуждение было куда более лживым, чем прижизненное почитание (XX съезд КПСС