И вот, посреди этого смятения, прозвучали слова сына.
Он стоял в комнате у окна и просто произнес:
– Они здесь.
Тон спокойный, почти будничный, но в нем что-то было – та самая определенность, которой не хватало целые сутки. Услышал его не только я, но и жена. Мы переглянулись и, ничего не говоря друг другу, одновременно направились к выходу. Прошли через прихожую, открыли стеклянную дверь, шагнули на крыльцо.
Теплый воздух, легкий ветер, тишина. Никаких криков, ни шума машин – район был тихим и в обычные дни, но сейчас тишина была особенно ощутимой, будто что-то затаилось.
Наш двор был просторным. Его мы обустраивали постепенно – год за годом, без спешки. Когда устраивали праздники, к нам съезжалось много гостей – спокойно помещались шесть машин, а под навесом стоял большой деревянный стол, за которым помещалось не меньше пятнадцати человек. Сейчас двор был пуст. Только остатки вчерашнего ветра: пара перекатившихся игрушек, перевернутая крышка от мангала. Ворота были невысокие, деревянные, на металлическом каркасе. Через них легко можно было разглядеть, что происходит снаружи. И мы увидели. За воротами стоял глоби. Именно он – не кто-то похожий, не новый представитель, а тот самый, которого мы видели на Красной площади. Узнаваемая трехопорная походка, тяжелое, но пластичное тело, куполообразная голова с тремя глазами, сканирующими пространство.
Он не двигался, просто стоял – в метре от забора, абсолютно неподвижно. Рядом с ним – человек. Или почти человек. На первый взгляд – обычная фигура: рост, телосложение, осанка. Но стоило присмотреться, и разница становилась явной. Неестественный оттенок кожи, будто с легким отливом металла. Чуть вытянутая форма глаз, асимметрия зрачков. Уши – тоньше, чем у человека, с острым контуром и без мочек. Все это – детали, почти незаметные, но в сумме они говорили: это существо не отсюда. Он не пытался скрывать этого. Оба стояли спокойно, без агрессии, не производя ни малейшего движения. Не подавали сигналов, не звали, не стучали в ворота. Просто были. И мы стояли. Не подходили ближе, не говорили вслух, не звали детей. Только молча смотрели, ощущая, как вместе с этой тишиной приближается что-то неизбежное – личное, не общее, не эфемерное. Что-то, в чем задействованы именно мы.
– Здравствуйте, – произнес он. – Мы бы хотели с вами поговорить.