, то верно уж на чем-то похожем.
Да, даже с таким маленьким окошком многое в мире можно было бы увидеть и услышать.
Если смотреть и слушать.
Убранство самой комнаты было весьма аскетичным. Небольшой письменный стол и стул, на котором расположился кардинал, явно знавали лучшие времена. Дубовый стул был весь в потертостях и сколах. Под одной из ножек стола лежал небольшой камешек, чтобы тот не шатался. Сама столешница была в пятнах от чернил, въевшихся столь глубоко, что отчистить их не было никакой возможности. По крайней мере, служки бросили эти попытки еще при предыдущем настоятеле. В углу кельи стояла такая же невзрачная кровать, а точнее – доска, покрытая грубой тканью и выполнявшая роль кровати. Иной кардинал, верно, занемог бы от одного только вида этого чудовищного ложа. Робер же находил его вполне достойным.
Несколько шкафов вдоль стены были заставлены книгами. Напечатанных из них было целых две: разумеется, Библия и Псалтирь, остальные – рукописные. Свитки пергамента и тряпичной бумаги, чистые, исписанные, исчерканные, валялись, где придется. Робер не единожды корил себя за возмутительное расточительство: бумага обходилась Святому Престолу недешево. Честно сказать, и беспорядок не радовал, но расправиться с ним явно было выше кардинальских сил. Утешался он тем, что знал, где что лежит, и, если на то выпадала необходимость, мог найти нужный свиток за несколько секунд.
На стене прямо над кроватью висела плеть. Робер не считал самобичевание наилучшим способом умерщвления плоти, но полагал, что без него иногда не обойтись. Когда семь плотных кожаных шнуров оставляли следы на его спине, Робер испытывал боль пополам с радостью. Что может быть лучше, чем разделять страдания святых отцов? Хотя узлы на этих шнурах, собранные для усиления боли, кардинал сразу же распустил. Важно же не стремление себя покалечить, а сам факт готовности к страданиям, верно? Эту же плеть кардинал иногда использовал при дознаниях, когда какой-нибудь особенно упорствующий в своих заблуждениях еретик не желал давать признательные показания.
На столе, помимо открытой сейчас склянки с чернилами, стоял массивный византийский трикирий3 из бронзы. Римская ветвь Святого Престола обычно не использовала такие вещи, но Робер ценил этот трикирий за удобство, а не соответствие традициям. Три свечи давали достаточно света, чтобы кардинал видел не только пергамент, но даже углы комнатушки. В одном стоял небольшой бочонок с чистой водой, которую меняли каждый день, Робер следил за этим. В другом углу, пустом, скреблась мышь, невесть отчего заинтересовавшись кардинальским бытом. Съестного здесь почитай и не было: обедать кардинал спускался в трапезную, где делил нехитрый хлеб с другими священниками и служками, за что те его только уважали. Где-то в одном из шкафов вроде бы лежал мешочек старых сухарей, на всякий случай, но аппетита они не вызывали даже у мыши. Может, потому она и скреблась, выказывая кардиналу свое мышиное недовольство. Такой высокий сан, а никаких гастрономических изысков в комнате нет, возмутительно! Робер слышал этот звук, для кого-то, быть может, раздражающий, надоедливый, но для него – нет. Кардинал не тратил попусту время, не отвлекался от пергамента на суетные мелочи.