«Принято. Соня, будь готова к ручному открытию шлюза станции. Схемы интерфейса выглядят… нестабильными», – Иван у шлюзового пульта «Копья» пытался сохранить браваду, но его пальцы нервно перебирали тактильные интерфейсы. На экране светилась схема посадочного узла «Рюсэйдзё», усеянная японскими иероглифами. Их чёткие контрастные очертания на схеме резко контрастировали с расплывчатыми, словно подтаявшими контурами самого фундамента на наших сканерах, будто сталь подчинилась невидимой силе, текучести, не предусмотренной проектировщиками.
Стыковка – окончательный ледяной скрежет металла, вибрации, заставляющие зубы стучать даже сквозь амортизаторы скафандров. Шлюз «Рюсэйдзё» зиял перед внутренним шлюзом «Копья» тёмной пастью в бронированном боку модуля, возвышающегося над инопланетной флорой. Надпись Iriguchi – Вход светилась тускло и неровно, половина светодиодов иероглифов мертва. Воздух Ярденкмара – густой, насыщенный спорами и испарениями – застыл у этого входа, неподвижный, как в аквариуме.
«Внешний шлюз станции… герметичен. Станция изолирована. Мертва», – доложил Олег, не отрывая глаз от планшета со сканерами «Вао», данные с которого струились на его экран. Его голос был сухим, профессиональным, но взгляд скользнул к иллюминатору, к колышущимся внизу лиловым грибам. Два вида чуждости. Биология планеты – загадка, но потенциально познаваемая в рамках известных законов эволюции. Станция «Рюсэйдзё» – патология, нарушение, паттерн распада, который его классификаторы отказывались признать.
Наша команда по одному синхронно выбралась из челнока, ступив на Ярденкмар. Несмотря на чуждость и неприветливость планеты, было чертовски приятно ощутить твёрдую почву под ногами. Внутренний шлюз «Копья» закрылся с глухим шипением, отрезав последнюю нить к привычному миру. Мы стояли в переходе – узкой стальной утробе между двумя мирами. Грохот открывающихся массивных затворов шлюза «Рюсэйдзё» отозвался низкочастотным гулом в костях, заставив сработать датчики вибрации на скафандрах. Перед нами разверзлась тьма, пахнущая холодом, озоном и чем-то неуловимо сладковатым и гнилостным – запах, невозможный в вакууме, но тем не менее зафиксированный химическими сенсорами.
Мы активировали переносные интерфейсы, закрепленные на левом предплечье скафандра – плоские, но надёжные жидкокристаллические панели, холодно мерцающие в тусклом свете шлюза. Эти устройства были не просто дисплеями; они являлись терминальными окнами в центральный разум «Вао», его бортовой сервер, чьи вычислительные мощности превосходили наши биологические мозги на порядки. Через шифрованный канал, тонкий, как паутина, но критически важный, мы отсылали запросы на обработку данных, обменивались скупыми статус-сообщениями, делились показаниями сенсоров. Главное же – камеры на шлемах скафандров, синхронизированные с панелями, сканировали японские иероглифы, покрывавшие стены и приборы станции. Каждый знак, каждый предупреждающий символ захватывался, оцифровывался и немедленно перебрасывался в недра «Вао». Там, в лабиринтах его процессоров, запускались лингвистические алгоритмы, сравнивающие формы с обширными базами данных, искавшие паттерны, сопоставлявшие контекст. И через доли секунды на наших персональных экранах возникал перевод – сухой, технический, лишенный нюансов, но дающий призрачное понимание в этом море чуждости. Это была иллюзия контроля, тонкая цифровая плёнка, натянутая над бездной непонимания. Мы верили в неё, как в спасательный круг, не задумываясь, что наш бортовой сервер с его холодной логикой уже фиксировал аномалии в структуре станции, в составе материалов, в энергетических следах – аномалии, которые его алгоритмы не могли классифицировать, помечая их как "НЕОПРЕДЕЛЕНО" или "КОНТЕКСТНАЯ ОШИБКА". Первые микротрещины в нашем искусственном разумении реальности «Рюсэйдзё». Я мысленно отметила: "Перевод 'Опасность' слишком антропоморфен. Что он значит для станции? Для её нынешних… обитателей?"