"Выставка личных писем писателей XIX века" – гласила табличка у массивной двери. Софи вошла, и ее сразу же окружили стеклянные витрины с пожелтевшими страницами. Письма Гюго, Бальзака, Флобера… Все они когда-то писались дрожащей от эмоций рукой, а теперь лежали под стеклом, как экспонаты в музее.
Она остановилась перед одним особенно потрепанным письмом. Край листа был оборван, будто кто-то в порыве страсти или гнева вырвал часть страницы. Подпись – "G." – и несколько сохранившихся строк:
"Ты спрашиваешь, могу ли я забыть. Нет. Я могу лишь сжечь…"
Софи резко отвела взгляд. Эти слова слишком напоминали те, что он прошептал ей в ту ночь. И вдруг захотелось выпить чего нибудь согревающего, слишком волнительно было в душе.
За столиком у окна, где капли дождя рисовали причудливые узоры на стекле, Софи пила шоколад с корицей – слишком сладкий, слишком горячий, совсем не такой, как в той кофейне, где она любила бывать в Санта-Крузе… Она отставила чашку.
За соседним столиком молодая пара сплетала пальцы в единый узел. Девушка смеялась, запрокинув голову, а юноша смотрел на нее так, будто готов был за эту улыбку отдать весь мир. Софи отвернулась. Когда-то и она верила, что любовь может быть такой – простой и светлой.
Теперь она знала правду.
Он закрыл за собой дверь с такой жестокостью, будто за спиной оставался не просто коридор отеля, а целая вселенная, которую он запирал на ключ, оставляя снаружи все законы, все правила, все те условности, что так тщательно выстраивали их раздельные жизни. Но Софи знала с леденящей душу ясностью – настоящая буря бушевала не за этой дверью, а внутри него, в тех глубинах, куда никто не смел заглядывать, и теперь этот ураган вырывался наружу, сметая все преграды на своем пути.
Она стояла у панорамного окна, окутанная мягким светом ночного Парижа, который струился по ее телу, обтянутому шелком цвета топленого молока – таком же нежном, как ее кожа, и таком же обманчивом, потому что под этой кажущейся святостью скрывалось нечто опасное, дикое, первобытное, о чем она сама даже не подозревала до тойночи.
Эвон не произнес ни слова. Он просто смотрел. Молча. Голодно. И в этот раз – не стал тянуть, не стал играть в свои изощренные игры, потому что даже он, всегда такой расчетливый, достиг предела своего терпения.