Лифт дрогнул, будто содрогнувшись от того, что происходило внутри, но они уже не обращали внимания ни на что, кроме друг друга.
Этаж.
Дверь номера.
Его руки, срывающие с неё платье с такой яростью, что пуговицы разлетелись по комнате, как конфетти.
Её ногти, впивающиеся в его спину, оставляя следы, которые завтра будут напоминать о том, что это не сон.
Это не был секс.
Это была война.
Его зубы впились в её шею – не лаская, а метя, оставляя след, который завтра посинеет, как грозовое небо перед бурей. Его руки приковали её запястья к кровати с такой силой, что она почувствовала, как тонкая цепочка её браслета впивается в кожу, становясь ещё одним напоминанием о её плене. Его колено раздвинуло её бёдра так широко, что боль смешалась с наслаждением, создавая гремучую смесь, от которой кружилась голова.
– Ты хотела забыть? – его голос звучал хрипло, будто сквозь зубы, а горячее дыхание обжигало её кожу, как факел. – Не выйдет.
Он вошёл в неё без предупреждения, одним резким движением, и Софи вскрикнула – не от боли, а от шока, от того, как её тело сразу ответило ему, будто ждало только этого, будто все эти месяцы были лишь паузой в их вечном противостоянии.
Каждый толчок был как удар – по телу, по разуму, по той хрупкой иллюзии свободы, что она построила в Париже, по её наивной вере в то, что можно убежать от самой себя.
– Смотри на меня, – он схватил её за подбородок, заставляя поднять глаза. – Смотри, кому ты принадлежишь.
И она посмотрела.
В эти ледяные глаза, что горели сейчас, как угли.
В этот ад, что имел аромат рая.
И поняла:
Она проиграла ещё до начала.
Утро застало её одну.
На столе лежала записка – та же элегантная бумага, тот же почерк, что сводил её с ума:
«Париж научит тебя только одному – как сильно ты захочешь вернуться ко мне.
– Э.»
А на подушке, рядом с отпечатком её губ, лежала его запонка.
Чёрный оникс.
Как обещание.
Как проклятие.