Он обернулся. Худой юноша в черной рюкоги, расшитой серебристыми черепахами, стоял шагах в десяти и смотрел на него. Ветер трепал завязанные в хвост черные волосы, концы переливались не голубым, не лазурным, не бирюзовым – осенне-алым. Вот дрянь. Правобережный. Он тут вряд ли живет – и, если поднимет шум из-за ленты…
Получит по ушам. Вон какое лицо хрупкое, какие ручонки и щиколотки, а глаза как у печального оленя. Правда, на поясе, кажется, танадзаси[17], но… ха!.. это короткий меч, неуклюжий, да тут еще и широкий какой-то, дурацкий клинок, судя по размеру ножен… Кого им вообще убьешь?
Харада неприветливо осклабился, мотнул мокрыми прядями, поглубже сунул руки в карманы штанов – и, отвернувшись, устремился к огоньку, от которого вился сытный запах. Сердце отчего-то колотилось неровно, это сердило, но он продолжал улыбаться, надеясь, что улыбка не превратится совсем уж в безумный оскал. Отличный день. Победа в бою. Выручка. Еда. А кражи сестры все до одной удачны, удалась и эта. Что может пойти не так?
Когда он украдкой оглянулся еще раз, юношу в черном скрыла толпа.
Стол был что надо – в традициях дружной левобережной деревни, где всякая гулянка, по поводу и без, проходит под бдительно-добродушным взглядом кадоку, в его большом деревянном юдзёто[18] под загнутой голубой крышей, в шелковистых сумерках, пахнущих океаном. Золотое мерцание бумажных фонарей, паривших под потолком по всем углам, но не в центре комнаты, наводило еще больше чар. Только зайдя сюда с оживленно болтающими селянами, Харада поймал себя на щемящей тоске.
Ему не хватало такого – гвалта, рыжего тепла большого очага, пестрых светильников, наверняка сделанных ловкими руками жены или внучек кадоку. Не хватало самой возможности поесть не вдвоем. Не вглядываясь в мрачные глаза сестры, не играя весельчака за двоих, не озираясь в поисках лишних ушей. Смешно, еще весной он вообразить не мог, что будет так жить.
Каждый их с Окидой ужин в отряде был шумным, бодрым. И неважно, торчали они в казармах или выдвигались по мелким поручениям господина Никисиру; терлись боками в тесных помещениях или разваливались вокруг лесного костра. Окида, хохоча, ставила палочки на кончик носа, и накручивала на запястье косу, как веревку, и косилась украдкой когда вправо, когда влево, в зависимости от того, где в компании помощников сидел тайи Окубару. Всегда тихий, погруженный в себя и будто чуть нахохленный, но неизменно подмечавший, если кто-то без аппетита ест или не участвует в веселье, разговорах. Он редко участвовал сам, но – как только чуял? – неизменно понимал, чье молчание просто усталое, а чье – от тайной тоски или злобы.