мрачных мужчин и высокими хвостами баку-тай.
За процессией оставался грязный снег. Кое-где в него втоптали цветы – желтые, как обрывки солнца, лепестки и бутоны хризантем, которые кто-то взял с собой из мерзлой чащи.
Мужчина в морских одеждах поднял руку навстречу бегущим, точно силясь успокоить. Мужчина в радужных – закричал, точно силясь отпугнуть. И метель вдруг покорилась, стихла вслед за ветром, зачарованная: голос младшего мужчины был красив и чудовищен одновременно.
Небо толкнуло красного ару: хватит. Будь с ней до конца. И он упал, сложив крылья, чтобы раскинуть их только у хозяйки на груди, согреть ее в последний раз, – но не успел.
С оборонной башни у дворцовых ворот в него пустили первую стрелу.
Никисиру Ямадзаки, наместник Левого берега Ийтакоса, Империи Двух Берегов, – Юшидзу Ямадзаки, Временному Желтому Императору
Мой дорогой брат, мое самоцветное солнце.
Я не прощу себя за то, как позорно сбежал, бросив тебя в сумраке и скорби. Но надеюсь, ты в силах меня пусть не помиловать, но понять. Голова твоя всегда была умнее моей, душа – решительнее, сердце – яснее. Правый берег неспроста достался тебе и стал при тебе процветать.
Знаешь, это все еще перед моим застывшим взором: как наша бедная сестра со свернутой шеей лежит в снегу, как из кончиков ее волос исчезают последние радужные переливы, как желтые хризантемы пробиваются вокруг сквозь искристый наст. Желтые цветы для Желтой Императрицы… Это ее знак. Думаю, все дело в метке, метке кайдзами[4], которая всю жизнь Сати находила выход лишь в редком ее досуге в цветниках Красного дворца. Хотя… кто есть императоры, как не садовники, возделывающие и берегущие сады своих стран? И все-таки, Юши, удивительно… Не зря, похоже, говорят, что дарованная богами Святой горы запястная метка, если мы пренебрегаем ее силами, всегда рано или поздно находит способ напомнить о себе. У Сати это случилось после смерти. Ты видел сам, стоя над ней в черном лесу. А может, это твой собственный цветок кайдзами отзывался на скорбь, творил вокруг мертвого тела живые бутоны?
Я пишу тебе все это, пишу, воскрешая нашу общую боль, но думаю, ты чувствуешь в моих словах иное. Прости многословие, никак не подберусь к главному, но я вовсе не играю, нет, я робею. Юши, я понимаю, как тебе трудно, и не хочу тебя огорчать. Но если не огорчу сейчас, буду сходить с ума и дальше, не смогу стать тебе опорой. Помоги мне раз и навсегда успокоиться. А потом мы решим, как отныне жить, как утешить и исцелить нашу бедную страну.