На столе, среди раскиданных схем и листов с расчетами, лежал нераспечатанный конверт. Почта. Я совсем про нее забыл. Машинально, чтобы хоть чем-то занять руки, я вскрыл его ножом. Знакомый почерк сестры. Я пробежал глазами по строчкам, выхватывая осколки чужой, невозможной жизни.
«…Витька твой, племянник… дразнят, говорят, что у меня дядька – шпион, на Севере прячется…»
Шпион… Я издал тихий, похожий на стон смешок. Если бы этот мальчишка знал…
Я откинулся на стуле, представив на мгновение их квартиру. Запах маминых пирогов, вечный гул старого холодильника "ЗиЛ", смех Витьки. Ольга, наверное, пишет это письмо, сидя на кухне, под желтым светом абажура. А за окном у них – жизнь. Деревья, машины, другие люди. Целый мир, который продолжает существовать без меня. И я для них – почти как космонавт. Далекий, непонятный, пишущий редкие, стерильные письма. Они даже не представляют себе эту тишину, эту бесконечную белизну, этот запах дизеля, въевшийся в самую душу.
«…купили цветной „Рубин“, всей семьей смотрим… мама просила передать, чтобы ты валенки носил и шапку не снимал…»
Я отложил письмо. Оно было теплым, настоящим. И от этого – невыносимо далеким. Словно весточка не из родного города, а с другой планеты. Мир, где главным событием был новый телевизор, а главной заботой – отмороженные уши.
И все это, весь этот теплый, простой мир, сейчас казался таким же неправильным и больным, как та звенящая тишина в моих наушниках.
Взял в руки ручку, положил перед собой лист бумаги, собираясь с мыслями. Но так и не придумал, чего бы написать в ответ. Минут десять сидел – не высидел. Между мной и ними будто была какая-то пропасть, которая расширялась все эти семь лет. А в последние дни – так вообще стала размером с Гранд Каньон. Врать не хотелось, да и смысла не было. Отложил ручку – потом отвечу.
Достал тот самый старый ящик – в нем меня интересовала тетрадка Сергеевича. Он столько лет жизни положил на алтарь во имя этих исследований… Скорее всего, если внимательно все изучить, все сопоставить, то, может, что-то и выйдет. Но… не уверен. Хотя попробовать явно стоило. Поэтому сейчас я собирался внимательно все вычитать от корки до корки. Я зажег настольную лампу, отчего тени в каморке стали густыми и глубокими. Налил в кружку остатки остывшего цикория и раскрыл тетрадь учителя. Я знал ее почти наизусть: пожелтевшие, ломкие страницы, исписанные убористым, скачущим почерком Виктора Сергеевича. Я читал ее раньше от скуки, от тоски по прошлому, как читают старые письма. Сегодня я читал ее как инструкцию. Как единственный учебник по предмету, которого официально не существовало.