– А ты не боишься? – тихо, почти шепотом спросил Всеволод, глядя другу прямо в глаза. Это был главный вопрос.
Ярополк медленно повернул голову. В его волчьих глазах на мгновение полыхнул холодный, беспощадный огонь.
– Боюсь, – честно признался он, и от этой честности по спине пробежал холодок. – Боюсь однажды, когда какой-нибудь пьяный ублюдок потянет к моей жене руки, я сделаю то же, что и все, – стисну зубы и выйду из избы. Боюсь, что оставлю своему сыну в наследство не меч, а вот этот страх. Этого я боюсь больше смерти. Больше любого хазарина.
Милана перестала улыбаться. Она стиснула тонкие пальцы на рукояти своего ножа. Она больше не смотрела на Ярополка. Ее взгляд был прикован к широкой, темной реке, что медленно несла свои воды на север. Туда, где за пеленой тумана и дождей скрывалась неизвестность. И в ее глазах, обычно полных острой насмешки, впервые мелькнула не просто задумчивость, а холодная, хищная решимость. Такая же, как у ее друга.
Весть пришла не словом, а пронзительным, почти звериным визгом. Мальчишка-пастух, запыхавшийся, с лицом, белым от ужаса, несся с дальних полей. Он не кричал «Идут!», он захлебывался этим словом, повторяя его снова и снова, пока не рухнул на землю у ног первого встречного.
Одно это слово действовало, как удар плети. Жизнь в Вербной Луке замерла, а потом рванулась в судороге страха. Разговоры оборвались на полуслове. Смех, и без того редкий, умер в горле. Лица людей приобрели серый, мертвенный оттенок. Женщины, с искаженными лицами, хватали детей и тащили их в избы, захлопывая тяжелые двери на все засовы. Это было похоже не на приближение грозы. Это было похоже на то, как скот загоняют на бойню.
Мужчины молча стягивались к дому старосты. Никто не брался за вилы или топоры. Оружие давно стало символом наказания, а не защиты. Они просто стояли, вжимая головы в плечи, и их молчание было тяжелым, вязким, как болотная трясина, готовая поглотить любого, кто сделает неосторожное движение.
Вскоре послышался топот. Тяжелый, размеренный, полный осознания собственной силы. На окраине деревни показался десяток всадников. Хазары. Они ехали неспешно, с ленивой, высокомерной уверенностью хищников, пришедших на свое пастбище. Их смуглые, обветренные лица с высокими скулами были непроницаемы и жестоки. На боках висели изогнутые сабли в потертых ножнах, но настоящей угрозой были их глаза – пустые, оценивающие, в которых местные жители были не людьми, а вещами. Запах их пропитанной потом одежды, конского пота и чужой, степной пыли был запахом власти и насилия.