Лоренс занимался рутинной обрезкой декоративных кустов азалий возле искусственного ручья. Его движения были отточены годами, почти медитативны. Он вдыхал синтезированный воздух, любовался игрой света на листьях клена – идеальной копии того, что рос когда-то в парке его детства на Земле, давно утраченной. Здесь, в «Аркадии», Гелиос поддерживал не просто порядок, а своего рода застывшее, вечное совершенство. Мысль о насилии, о чем-то выходящем за рамки мелкой ссоры или технической неполадки, казалась здесь абсурдной, кощунственной, как грязь на белом халате хирурга. Мир «Эоса» был слишком чистым, слишком отлаженным для такого первобытного зла. Лоренс даже представить себе не мог, что его тихое утреннее занятие станет последним актом той старой, невинной жизни.
Он наклонился, чтобы подрезать нижние ветки азалии, скрытые под сенью большого гинкго. И тут его взгляд скользнул вглубь, в небольшое естественное углубление под корнями дерева, затененное и прохладное – место, которое он обычно не трогал, оставляя его диким, как маленькую дань неподконтрольной природе. Сначала он подумал, что это куча брошенной одежды – темная ткань, неестественно скомканная. Но затем он различил очертания. Руку. Бледную, неподвижную, неестественно вывернутую. Пятно. Темное, почти черное на фоне ярко-желтых опавших листьев гинкго. Оно расползалось, впитываясь в идеальный мульч, нарушая симметрию, которую Лоренс так тщательно поддерживал.
Лоренс замер. Не страх сначала, а глубокая, ледяная растерянность. Его мозг отказывался обрабатывать увиденное. Это был сбой. Глюк зрения. Галюцинация от монотонности. Он моргнул, но изображение не изменилось. Пятно казалось больше. И тогда он шагнул ближе, преодолевая внезапную слабость в ногах. Он увидел лицо. Знакомое лицо. Доктор Арья Шор. Ее обычно живые, умные глаза были широко открыты, смотрели вверх, сквозь кружево листьев гинкго, в искусственное небо «Эоса», но не видели ничего. На ее шее, на бледной коже, отчетливо виднелись темные, ужасные отметины – отпечатки пальцев. А рядом с головой, на идеально подстриженном мхе, лежала сломанная ветка гинкго, конец которой был липким, темным.
Тишина «Аркадии» внезапно обрела иной смысл. Она не была мирной. Она была гнетущей, зловещей. Воздух, который секунду назад пах осенью, теперь казался Лоренсу тяжелым, спертым, пахнущим медью и чем-то еще – чем-то глубоко неправильным. Его желудок сжался. Он отшатнулся, споткнулся о корень, упал на колени на мягкий, ненавистно-безупречный газон. Звук, который вырвался из его горла, не был криком. Это был стон, низкий, животный, полный абсолютного, непонимающего ужаса. Он смотрел на мертвое лицо доктора Шор, на это чудовищное вторжение хаоса в его упорядоченный мир, и чувствовал, как что-то фундаментальное внутри него треснуло. Это не могло быть. Здесь. На «Эосе». Убийство? Первое убийство за все десятилетия полета? Это было невозможно. Как ошибка в священном писании.