А всё жена! Не была бы дурой, стервой и мусором генетическим, разве угодил бы Черепан в «беленькую мышеловку на берегу Чёрного моря», в которой восхитительная, головокружительная приманка ЦРУ горячо и восторженно читала ему чеховскую «Даму с собачкой», а потом шептала меж ласками любовными пылко, страстно: «Ведь это про нас с тобой, Боренька!». Антон Палыча «приманка» тогда ловко, тузом козырным ввернула – у Черепана в груди от соотнесённости судьбы своей со строками классика так горячо стало, так приятно, словно в жилах полковника – под жгучим взглядом «несчастной в замужестве» – воспламенился «Наполеон» из закрытого распределителя ГРУ!
«И сгорел мотылёк…»
Провёл Черепан в зоне дороховской почти месяц. Время даром беглец не терял: мышцы накачал, жирок согнал, мозоли натёр, образ маскирующий аскезой да ужимками лицедейскими сваял. В начале июня в корпусах пионерских ребятня появилась, вожатые с провожатыми, и пришлось Черепану днём таиться в сторожке Петровича, покидая – для прогулок и забав с гирями – «подполье» лишь ночью. Петрович представил Черепана начальству лагерному «как надо» – «заглянувшим на пару дней» другом фронтовым. Для совков-патриотов лучше рекомендации не придумаешь, но бережёного не только Бог бережёт, но и конспирация.
К исходу лагерного затворничества похудел Черепан, если весы пионерские не врут, почти на пуд, щёки пухлые, гладкие, розовые «сменил» на болезненно-впалые, щетинистые. Волосы на челе, жаль, отросли немного, на сантиметр с хвостиком, но и эта новоявленная скромность былую красу и гордость интеллектуала высоколобого (в прежней жизни залысины – по образу и подобию «гениального Ильича» – создавал бритвой) уподобила узкому лобику дегенерата. Само собой, отрастил усы и – радость особая – кусты из носа и на ушах. С осанкой барской и шагом вальяжным, стремясь к идеалу – образу горбатого урода Квазимодо из нашумевшего фильма «Собор Парижской Богоматери»32, – пришлось помучиться. До идеала Черепан не дотянул, не дал Бог таланта Энтони Куинна, но сгорбленность и пришибленность на любительском уровне играть научился. Но главное – взгляд. Прежний барин, жизни хозяин, уступил место маленькому человечку – убогому, забитому, униженному, с глазками жалостливыми, придурковатыми – то самое, для успеха потребное! Увидел в зеркале преображение своё Черепан – восхитился! На вдохновении за три последних лагерных дня отрепетировал и лицедейский вариант «на крайний случай» – если попадёт он (тьфу-тьфу!) в сети чекистов и играть придётся роль со словами – контуженного фронтовика. Хотя образ «крайний», скопированный с фотографии Ильича в Горках после третьего инсульта (зрелище жутковатое, от народа засекреченное, доступное лишь узкому кругу избранных), получился так себе, на три с минусом. Ну и, само собой, за дни отсидки никаких ванн ароматических да парфюма французского из жизни допровальной – только редкий душ с мылом хозяйственным. И явился он, дух стойкий, сермяжный, спасительный (в меру, в меру, здесь перебарщивать тоже нельзя: чекисты не простаки, учуют запашок схронный, мигом вцепятся хваткой бульдожьей!), с массой народной сливающий, внимание сыскарей от персоны столичной, особо важной, в розыск объявленной, отводящий.