Но чем глубже погружалась ночь, тем сильнее давила тишина. Не та мертвая тишина городской квартиры, а живая, пульсирующая. Она нависала тяжестью после каждой песни, после каждого смешка. Она была в треске поленьев, в далеком, ледяном уханье невидимой совы над болотом, в шелесте листвы на границе света – не ветром вызванном, а словно бы от неосторожного движения чего-то большого, скрытого во тьме. Она слушала. Всей своей густой, тягучей массой слушала нас.
Васька с Катькой, уставшие больше всех от возни с машиной и дороги, первыми сдались. Их палатка затихла, лишь глухое, ровное сопение Васьки нарушало тишину изнутри нейлоновых стен. Мы трое – я, Лёха и Иринка – досиживали последние угли. Иринка подтянула колени к подбородку, укутавшись пледом с головой, как монахиня. Ее большие, обычно смеющиеся глаза теперь казались огромными и темными в тени капюшона пледа. Она вздрагивала от каждого звука – от внезапного хлопка лопнувшего пузыря смолы в костре, от громкого чавка где-то в топи, от шороха, который могла вызвать пробегающая мышь или что-то иное.
Лёха, наш вечный балагур, сидел необычно тихо. Он не подбрасывал дров, не шутил. Его лицо, освещенное снизу багровым светом углей, казалось резкой маской – глубокие тени подчеркивали скулы, морщины у рта. Он не сводил глаз с огня, словно читал в его причудливых языках пламени какую-то страшную, только ему ведомую книгу. Его пальцы нервно перебирали гитарную струну, издавая едва слышный, дрожащий звук.
Тишина сгущалась, становясь осязаемой. Она давила на барабанные перепонки, нависала комом в горле. Даже лягушки в болоте внезапно замолчали. Разом. Будто по команде. Осталось только неровное, шипящее дыхание углей да собственное сердцебиение, гулко отдававшееся в ушах. Лес за спиной перестал быть просто темной стеной. Он стал наблюдателем. Множеством невидимых, немигающих глаз, устремленных на наш маленький, хрупкий островок света и тепла.
И вот Лёха заговорил. Не своим обычным, громким и чуть хрипловатым голосом, а низким, глухим шепотом. Этот шепот странным образом резал тишину, как нож масло, заставляя каждое слово падать с ледяной тяжестью.
«Слышали настоящую историю про Скворцово?» – спросил он, не отрывая взгляда от углей. Голос был лишен интонаций, монотонный, как заупокойная. – «Не байки про пьяных грибников, которых кикиморы за щеки щипали. А ту… про которую старожилы шепчутся, крестясь? Ту, что десять лет назад случилась?»