Но Линнкс не прощал слабости. Если вера угасала, а обстоятельства приходили не вовремя, город не давал второго шанса. Он забирал мечты. Но даже эта жестокость была частью его магии – она была напоминанием о том, что нельзя верить вполсилы, нельзя ждать обстоятельств без готовности действовать.
По вечерам на окраинах Линнкса люди выходили на балконы и курили, глядя в никуда. Их мысли были далеко, там, где вера уже встретила обстоятельства, где магия уже случилась. Но даже тогда они не позволяли себе расслабиться полностью, зная, что стоит только на мгновение потерять бдительность – и город сожрет их.
Такова была магия Линнкса – незаметная, тихая, коварная, но всегда искренняя. Она не обещала чудес, не дарила надежду просто так, но каждый, кто жил здесь, знал, что если поверить по-настоящему, если дождаться правильного момента, то можно увидеть, как тонкая ткань реальности разрывается, открывая новый мир, полный удивительных возможностей и необъяснимых чудес.
Пять Икон
В порту, где когда-то разгружались специи и шелк, теперь процветал другой бизнес. Под тенью старых кранов, в затейливом балете теней, молодые люди в ярких кроссовках и кожаных куртках прячут что-то внутри своих рюкзаков, чтобы там, где днем ароматное печенье и горячий глинтвейн притягивают беззаботных туристов, ночью под мерцанием неоновых ламп, кирпичи замков таили в себе не только многовековую историю.
В небе висела лунная плешь, отсвечивая тусклым серебром на крыши машин.
Трое парней двигались сквозь улицы Линнкса – города, который не любил никого, но охотно принимал всех, кто согласен молчать и они шли без слов, как соучастники. В пакетике, завернутом в несколько слоев коричневого скотча, лежал их сегодняшний билет в вечность – два грамма спидов. Вернее сказать там должно было быть два грамма, вытянутые из дыры в стене, куда их положили другие такие же, их возраста, несколько дней назад. Но вот Дима сомневался в правильности граммовки.
Дима, самый младший из троицы, тащился чуть впереди, ссутулившись, как будто нес на плечах не только свои двадцать лет, но и тень каждого стихотворения, что когда-либо его ранило. В голове у него еще звучал Пушкин:
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…»
Мыслить он уже умел. Страдать тоже. А вот с желанием жить были проблемы.