– Подумаешь, изгнание, – говорили они друг другу. – На наш век
городов хватит.
Они не заметили, что Сад Мостов как-то разом обезлюдел. Самые
оживленные торговые мосты и улицы были пусты, почти все лавки
закрылись – это среди белого дня! Бродячие кошки грелись на
солнышке, испытывая легкое изумление оттого, что их некому согнать
пинком с облюбованного местечка. Время от времени та или другая
поджарая мохнатая королева свалки подымалась и лениво переходила
через мост, подрагивая вздыбленным хвостом.
Но даже и тогда изгнанные ничего не поняли.
И даже когда перед ними открылись городские ворота, вид
отдаленной толпы за стеной не вызвал у них ни страха, ни даже
мимолетного беспокойства, настолько они были уверены в собственной
привычной безнаказанности. Лишь потом, когда толпа растеклась
навстречу им и оттерла нескольких человек в сторону и плотно
сомкнулась вокруг остальных, им стало страшно. Тех немногих, кто
действительно старался облегчить страдания больных, толпа пощадила.
Их не только оттерли, но и как-то очень ловко и естественно
выпихнули наружу, и они не могли пробиться назад и выступить в
защиту тех, кто остался посреди толпы, даже если и хотели.
А те, кто остался, внезапно ощутили всем своим существом, что
они обречены. Ярость толпы изливалась на них почти зримо, но ни
один человек из плотно сомкнутой вокруг них живой стены даже не
коснулся изгнанных, словно брезгуя. Ни одна рука не протянулась
ударить, ни один камень не полетел в центр круга. Толпа смыкалась
все плотнее, теснила, наступала, но не прикасалась, и это было
самым страшным. Изгнанники жались друг к другу, стискивая тех, кто
в самой середке, почти до бездыханности, лишь бы самим не
соприкоснуться с брезгливой яростью толпы; им чудилось, что они
упадут замертво, едва дотронутся случайно до чьих-нибудь башмаков
или полы кафтана. Какой-то полоумный служитель взвился в истерике и
запрыгал на месте, бессмысленно колотясь головой о спины и головы
своих собратьев и издавая кликушеские вопли, но даже истерика не
бросила его на толпу. Прочие же словно оцепенели. Служитель поорал
немного и испуганно замолк, словно ему внезапно заткнули рот,
настолько страшен ему вдруг показался его собственный безответный
крик. Вновь наступила тишина, и мерное хрипловатое дыхание сотен
людей не нарушало, а лишь странным образом подчеркивало эту пыльную
сухую тишину.