— Ну… — слегка растерялся от такой
неожиданной покладистости король, но тут же воспрянул: — Да ты
оглянись вокруг! Пока ты воевал, столько девиц подросло! Цветник!
Даже в Трех дюжинах, между прочим, есть невесты. О прочем
дворянстве уже и не говорю.
— И все горят желанием надеть мое
фамильное кольцо и продолжить род Бастельеро? — язвительно уточнил
Грегор. — Ну, допустим, в это я поверю… А соотношение сил, так
сказать, ваше величество верно оценивает? Я — и эти жеманные,
накрашенные, накрахмаленные… цветочки! «Ах, помогите мне, я не могу
подняться на подножку кареты, боюсь высоты! Какой ужас, подол
показал кончик туфельки, я навеки обесчещена! Милорд, а что вам
больше нравится на женщинах, фижмы или роброн?» Тьфу…
— Если ты способен выговорить слово
«роброн», все не так уж безнадежно, — немедленно отомстил Малкольм,
грузно падая в кресло. За последний десяток лет веса в его
величестве изрядно добавилось, хотя могучая стать все еще вызывала
уважение. — В общем, никаких оправданий я не принимаю. Будь любезен
задержаться в столице достаточно долго, чтобы подобрать…
кандидатуру. И подумай над тем, кому можешь передать дела в армии.
Грегор, не сходи с ума, ради Семерых! Ты лучший главнокомандующий,
которого я могу представить, но нельзя жить только ради войны.
Закончившейся войны… Мир… он, знаешь ли, требует совсем других
подвигов. А семья — далеко не худшее, что есть в жизни. Жена,
дети…
Лицо короля смягчилось, расправилась
складка между нахмуренных бровей, и он улыбнулся с тихой задумчивой
нежностью, явно забыв, что его, Малкольма, жена — совсем не
подходящий предмет для разговора именно с Грегором. Давно уже не
подходящий. Лет пятнадцать как… Впрочем, может быть, он улыбался,
думая о детях? Мальчишки у Малкольма действительно выросли на
славу, точная копия отца. От матери в них даже не сквозит ничего,
итлийская кровь оказалась бессильна перед старым золотом
Дорвенанта, текущим в жилах Трех дюжин дворянских родов и,
разумеется, королевской семьи Дорвеннов...
Огромная двустворчатая дверь Архивов,
мореный дуб с бронзовыми накладками, до сияния отполированными
бесчисленными поколениями адептов, выросла перед ним словно сама
собой, позволив отогнать тягостные мысли. Все-таки вот эти
последние слова Малкольма — это было нечестно. И уж точно не
следовало срываться самому.