Далее был скандал на похоронах Лизочки, потому что даже там
Марина умудрилась напиться, жестокие обвинения родственников и
попытка самоубийства. Тогда-то Марину и упекли в психлечебницу. Я
не навещал ее, но мама рассказывала, что «эта дурная ни с кем не
разговаривает целыми днями, такими темпами ее никто не вылечит».
Все были уверены, что о моей сестре еще долго ничего не будет
слышно. Но прошло чуть меньше года, когда врачи сказали, что
«появилась положительная динамика», и вскоре оформили выписку.
Сидя в кресле, я ползаю пальцами по экрану телефона, а сам
незаметно поглядываю на Марину. Она помешивает какое-то аппетитно
пахнущее варево и совсем не выглядит сумасшедшей. Точнее, не
выглядит, как сумасшедшие в моем представлении. Я всегда думал, что
в психушках обитают только немытые небритые мужики, воображающие
себя наполеонами и отрезающие санитарам головы, как в анекдотах. А
тут вот как — обычная худощавая девушка с копной непричесанных
волос и потерянным в прострации взглядом.
— Будешь есть? — спрашивает она, откладывая ложку.
Как бы то ни было, сегодня придется делать вид, что мы обычные
брат и сестра.
***
Ночью кто-то тормошит меня за плечо, вытряхивая из сновидений.
Непонимающе щурюсь на незнакомые шторы с бабочками. Они задернуты
неплотно, и в щель просачивается слабый свет уличного фонаря.
Проходит несколько секунд, прежде чем до затуманенного разума
доходит, где я. У сестры. Она попросила остаться.
— Проснись, — едва различимый осторожный шепот.
Приняв сидячее положение, хлопаю ресницами так часто, будто
что-то попало в глаз. Марина закуталась в одеяло как в кокон и
сидит, насторожившись. Лицо у нее такое бледное, что выглядит в
потемках почти светящимся.
— Ты что? — спрашиваю.
Целую минуту она молчит, бросая беглые взгляды по сторонам, а
потом спрашивает:
— Слышишь?
Тяжело сглотнув, прислушиваюсь. Ровно гудит старенький
холодильник, капает кран в ванной, тихо подвывает ветер снаружи.
Звуки повседневные и едва различимые. Это явно не то, из-за чего
можно не спать ночью.
— Что «слышишь»? — шепчу.
Перестав осматривать углы, Марина упирается в мое лицо виноватым
взглядом:
— Она плачет.
— Кто?
— Лизочка.
Тяжело накатывает вязкий потусторонний холод, но почти сразу же
сменяется вполне реальным испугом: я один на один в комнате с
человеком, целый год лечившимся в психушке. И теперь он, этот
человек, слышит плач мертвой дочери.