Когда лошади, запряженные в пролетку с поднимающимся верхом, стояли у парадного подъезда и били копытами от нетерпенья, удерживаемые Ильей под уздцы, а Степан в поддевке с распушенным задом и в картузе, поддерживая на горизонтально вытянутых руках туго натянутые вожжи, на козлах в ожидании барина. Мы все вертелись около в ожидании выезда, и Коля с неизменным восторгом произносил:
– Миль Евгенич на надутыф шинаф поедет!
Эти шины, последнее достижение техники, производили на него чарующее впечатление.
Вечером садились за карты. Я с няней и с любимыми тетками – старшей Наташей и младшей Женей – ударял в дурачки, да в акульки, а дедушка и бабушка, и две средние тетки – Сося и Маня – садились за ломберный стол играть в винт. Уж, и я уставал оставаться дураком и шел спать, а из гостиной все раздавались непонятные слова:
– Я пасс. Большой шлем. Три в козырях. Роббер…
И возбужденные голоса. Дедушка ругал нерасторопную Сосю за то, что она пошла с десятки пик, когда у нее был валет и четыре в бубнах.
Когда был дождь, я и днем садился за карты с Клейменовыми, но не особенно любил это, так как они называли трефы крестями, а пики – винями.
Спать отсылали в 9 часов. Но я не мог заснуть без сказок и пения. Мама отличалась отсутствием музыкального слуха. Еще до тюрьмы неизменно исполняла:
«В няньки я тебе взяла
Солнце, месяц и орла…»
А няня, иногда по полчаса и больше, пела мне: «Сестрица сестрицу столкнула с бережка…» или «Она, моя хорошая, забыла про меня, забыла мою хижину, в хоромы жить пошла», или «Не видала она, как я в церкви стоял, прислонившись к стене, безутешно рыдал…».
После нескольких таких песен на успокоительные темы я требовал сказок. Няня, неизменно, начинала сказку про Василису Прекрасную, но, не дойдя до середины, сама начинала клевать носом. Я будил ее и просил рассказать хоть «деревенскую». Няня начинала:
– Было у старухи три дочери, все невесты и все картавые, «Л» не выговаривали, за то их и замуж не брали. Но вот, раз, на смотрины пришли три жениха. Мать велела дочерям молчать, чтоб не выдать себя. Но, на беду, курица прыгнула на стол. «Шишь, кур со стора!» – закричала старшая; «Что маменька говорира!» – ввязалась средняя; «Я сидера и морчара, будто деро не мое!» – отвечала младшая. Так они и остались в девках».
Приезжали в Ельдигино гости. Периодически появлялся верховный управляющий – Альфред Эрнестович, чопорный немец с бакенбардами. Барышни потешались над ним, за глаза передразнивали, но в глаза – не смели. Они прозвали его Дерфля (Альфред наоборот), и это прозвище крепко прилипло к нему. Дедушка каждый раз предупреждал, чтоб с «Альфред Эрнестовичем без глупостей».