– Я ж говорил им: «Мужики! может, не надо так-то». А они на меня пришикнули, еще и ногой под зад долбанули. Бабы, дети наши, прощевайте, – голос у Хвоста перешел на жалобный писк, прерываемый плачем. – А все ето от проклятого самогону Кандыбихи: опоила, одурманила дураков. Заорали: «Громи панский дом! Забивай Шунейку!» А за что? Он же дом для наших детей старался сберечь, для школы. Граждане! Простите вы нас, окаянных.
В толпе заголосили женщины. Кто-то из них крикнул: «Бей Кандыбиху – самогонщицу! Это она виновата!» Бабаедовцы долго потом шли за телегой с арестантами и тремя всадниками в галифе и скрипучих кожаных куртках.
С тех пор притихла деревня Бабаедово. Только и шуму, когда на заре пастух Павла проиграет на берестяной дудке побудку – просыпайтесь, бабы, хватит спать, гоните коровушек травы пощипать.
Шло время, про пана Ростковского не было никаких вестей. Правда, ночевал у Тялоха давний его родич, и будто бы он рассказывал, что пан Ростковский со своей семьей и кое-каким скарбом с помощью знакомого лесничего на своих же подводах потайными лесными дорогами добрался до границы Польши.
– Ну, а там он, как в родном доме. Известно – поляк…
Об этом поведал кое-кому «по большому секрету» Тялох, мужик сам себе на уме:
– Пускай что хотят воротят, а только б нас не чапали.
И правда, никто нас пока «не чапал». Будто забыли про Бабаедово, «агромадный» сад пана Ростковского и про люд, что притих, как деревья пред грозой. Где-то проходили разные события, одно другого страшнее, а нашим бабаедовцам все трын-трава.
– Не трепыхайтесь, мужики, – говорил пастух Павла, уважаемая личность в нашей деревне, – живете, слава те, Господи, и живите. А что дале будет, поживем – увидим.
Задолго до восхода солнца Павла пришаркал в лаптях на выгон, достал из-за пазухи берестяной рожок, поднес его к губам, чтобы подать сигнал заспанным бабенкам немудреной музыкой: «Туру-туру, туруру, я коровок ваших жду», – как вдруг ахнул и заткнул рожок на свое место, за опояску на одежонке, не имеющей определенного названия. Озадаченный, он стал соображать, что к чему… Метрах в пятнадцати от его, Павловой, баньки, что подарили ему мужики за ненадобностью «обчеству» – каждый свою собственную сгоношил – стоит телега-развалюха, а рядом лошаденка хрумкает траву, кем-то ей припасенную…