Во время процедур Оля уходила далеко вдоль пустынного пляжа жаловаться океану. Он дышал у ног и терпеливо, как папа в детстве, успокаивал, мерно накатывая искристыми волнами. Через месяц отец мог съесть в день лишь ложку размолотых в пыль хрящей акулы, запивая выжимкой из кактуса пополам с лопухами. Поглядывал на истекающее соком манго в руках дочери и подмигивал: «Сочное, как моя девочка! А я уже в прах превратился, как эти хрящики». Оля смотрела на отца, на то, как каждый день его становится все меньше и боялась, что в один день он исчезнет прямо у нее на глазах. Знахари не прятали глаза и в который раз объясняли, что это жизнь и она неумолима. Оля все чаще бегала плакать к океану, он молча надвигался и слушал. Накануне смерти вдруг пришло озарение, что именно сейчас она самый счастливый человек, у нее есть мама и папа, и папа, и папа…
Очнулась она только во Франкфурте на пересадке, от того, что дюжий охранник тянул урну из рук, чтобы поставить ее на транспортер для просмотра багажа. Именно с этого момента она помнила себя. Как проходила кремация и сбор документов и вся та необходимая суета, которая обычно сопровождает смерть в чужой стране, слизалось океаном. Только потом, по прошествии дней и месяцев всплывали вдруг в памяти рваными кусками неожиданные причитания тонкокостного массажиста и бесстрастное лицо чиновника в консульстве. Неизменно с ней оставалось только лицо отца. Его последний взгляд, смотрящий на нее и сквозь нее одновременно и последний разговор и все настолько окончательно последнее, что поверить и принять было невозможно.
Отец считал дочь шлюхой. Совсем не в ругательном, а в бытовом смысле. В его жизни существовала только одна женщина – ее мать, в кого пошла Оля, он совершенно не понимал. Сначала отчаянно пытался примирить с первым мужем, на второго смотрел с сомнением, но все же надеялся, после третьего демонстративно перестал интересоваться ее личной жизнью. Но любил нежно и истошно, невпопад проявляя привязанность к единственной дочери: то подсовывал запрещенное вкусненькое, то дарил несуразную меховую шапку, беспокоился есть ли дома ее любимый сорт кофе и тратил последние деньги на фрукты зимой для своей девочки.
Не стало театра, не стало отца. После океана неудержимо тянуло к воде. Городская речка недоразумением тащилась за ней из детства и раздражала своей скорбной неспешностью. Мать решила переехать к сестре в деревню, поближе к могиле, где захоронили запаянную намертво урну. Оля продала квартиру и поселилась в крошечном черноморском городке с райской осенью и пронизывающими весенними ветрами. Летом городишко оживал, разбухал туристами, манил мерцающими страстями, незабываемо короткими встречами. Оля любила бродить по пустынному вечернему пляжу, вдыхать завораживающий запах водорослей и слушать море. А папа был прав. Она и сейчас шляется и порт недалеко, значит, не просто шлюха, а самая что ни на есть портовая. Но теперь она ищет такие же, похожие на светлячков смеющиеся глаза, точеный греческий нос и несносную тягу к справедливости.