– Да, отче. Сказал, что крест примет. И стену строить взялся вокруг Ладыжина, – подтвердил Борис.
– Ты хоть понимаешь, что затеял… чадо ты неразумное! Анафемы захотел? Или душу свою не жаль, или город со всем животом? Или хочешь, чтоб старые идолы из травы встали, головы подняли?! Думаешь, все они в Днепре потонули, в дикие чащи изошли?! Ливы[7] по сю пору Перкунасу[8] рогатому молятся, коней ему режут и огни жгут. А сколько отсюда до Двины-то?!! Эх ты, князь…
Гневный Евпатий мерил шагами келью, зажав в деснице длинные четки, – бусины так и мелькали. У Бориса оставался последний козырь:
– Батюшка, он русич по рождению. Сын княжны переяславской… да хоть бы и сенной девки. Христос сказал ведь, что примет любого – и мытаря, и грешника, и даже разбойника на кресте простил. Если Волх – сын людской, значит, у него душа есть.
– Душа есть… Душа, – вдруг Евпатий остановился, – что ты знаешь о душе, чадо? Каким судом тебя судить будут, каким мои грехи смерят?
– Я знаю, что буду спасен, – просто сказал Борис, – и ты, отче, будешь спасен. А Волха, кроме тебя, никому не спасти.
– То же самое говорил мне один франкский витязь подле Бет-Лехема[9], умирая от ран. Он лежал и пах гнилью, и черви жрали его плоть. А он все пробовал встать и хрипел, что встанет, ведь если не он, кто спасет Иерусалим, кто пойдет отбивать город у сарацинов[10]?!
– И что?
– Он умер. Я засыпал его песком, прочел молитву над телом и воткнул в землю его собственный меч – там даже не было дерева срубить крест. А Иерусалим остался под рукой сарацинского князя Салах ад-Дина[11], – настоятель остановился у окна кельи и задумчиво глянул вдаль, на гладкое, словно шелк, безмятежное озерцо. Призраки жарких стран и тяжелых походов словно бы окружили его, горячим ветром подуло по маленькой келье. А Борису вдруг представились белопарусные дромоны, и как сам он, словно Святослав на Константинополь, плывет во Святую Землю с верной дружиной Черниговской. И где-то там поднимаются стены Иерусалима – большого, как Киев-град, с златоглавыми церквями и золотыми воротами…
– Хорошо. Я крещу твоего беса. Потом, если живы будем, с сестрой твоей обвенчаю. И чадо их как родится, тоже крещу – кто, кроме меня, согласится? Вместе будем грехи отмаливать, кто здесь не грешен… Когда, говоришь, бес стену пошел ставить?