—
А и в самом деле, — отозвалась моя хозяюшка, предельно медовым голоском. — Шли бы
вы себе, дядька Ярополк. Дел у вас других нет, как человеку голову морочить? Неужто
не видите: Владислав Твердилыч с устатку сам не свой. За весь разговор и десяти
слов к ряду не сказал. А вы тараторите и тараторите без умолку, как сорока. Глухую
бабку Немигу и ту заговорили бы до полного изумления.
—
О, а я что сказал! — притворно, а может, искренне восхитился староста, поднимаясь
с лавки. — Видишь, Влад, такая женка никому ни хозяина, ни свое хозяйство в обиду
не даст. Добро, добро... Не хмурься. Ишь, чего не так, сразу за ухват!.. Как будто
в доме полегче вещей не найдется. Тот же веник, к примеру? Ха-ха-ха… — добродушно
поддел Листицу Титыч. — Я рад, что и мы, и вы столковались. Вот только обувку твою,
Владислав Твердилыч, я возьму с собой. Коль уж ты решил нынче из хаты не выходить…
Криворукий какой-то сапожник подковки прилаживал. Как только выдержали такой путь?
Поправить надо.
Проговорив
все это, староста сунул под мышку мои сапоги и проковылял к выходу. Забавно. Это
он и в самом деле починкой обуви озаботился, или арестовал меня таким нехитрым способом?
Мол, босой далеко не уйдешь.
Едва
дождавшись, пока дверь за старостой закроется, Листица шагнула ближе.
—
Обед уже млеет, Владислав Твердилыч. Подать вам кваску испить, или чего другого
желаете?
Она
по-женски лукаво улыбалась, но при этом изумрудные глаза молоденькой вдовушки глядели
на меня снизу вверх с робкой надеждой и недоверием. Мол, неужто все это взаправду,
не сниться, и я сейчас не очнусь снова — одна одинешенька, в пустой и холодной постели?
И была в этом взгляде такая безысходность, боль и тоска, что я не смог устоять перед
ее вызревшей нежностью. Да, собственно, и не собирался. Кто отвергает малые радости
— тот и большого не достоин…
*
* *
Феерично!
Тайфун! Цунами! Да, идите вы все прямиком на… Зигмунда Фрейда — раскрепощенные,
сексуально-революционные, изучавшие «кому с утра» и прочие непотребства, равноправные
и целеустремленные в борьбе за правое дело феминизма, перенявшие от мужчин самые
худшие привычки, попутно умудрившись при этом растерять большую часть исконно женского
начала.
Вихрь,
омут нежности и ласки поглотил, захлестнул, накрыл меня с головой, и уже нельзя
было разобрать: где верх, а где другая часть мира, и оставалось только надеяться,
что спасительного дна удастся достичь раньше, чем разорвется сердце или закончится
воздух. А там, оттолкнувшись ногами от спасительной тверди, мощно и сильно выгребать
вперед и вверх: к свету, к солнцу, к жизни.