Хашим огляделся, ища глазами Хасана. Того видно не было.
—Все равно ты... Нельзя так поступать, брат, — хмуро пробормотал
он и обернулся к Муаммару. — Я больше не буду тебя просить мне
помогать.
—Машаллах, — Муаммар вознес руки к небу. — Я очень на это
надеюсь.
—Халас! — Хашим рубанул воздух ладонью и скривился. — Я тебя
услышал.
Он резко развернулся, так что его пятки зарылись в песок,
фыркнул — и быстро пошел в сторону виллы. Было слышно, как хлопнула
дверца машины, взревел мотор и джип, разрывая светом фар пыльную
черноту ночи, умчался прочь.
Муаммар покачал головой, глядя ему вслед. Вздохнул и потер лицо,
стараясь разогнать усталость. От недосыпа уже мутило. Рядом
материализовался Хасан. Незаметно вышел откуда-то из темноты.
—Семья, — тихо проговорил старик, — Тяжело быть старшим.
Старший аль-Хали опустил голову, глядя на еще недавно
белоснежные летние кроссовки, теперь запыленные и угвазданные
горелой резиной, сажей и какой-то еще дрянью. На измазанные грязью
и кровью белые треники и футболку. Покачал головой.
—Что мне с ним делать?.. — пробормотал он. — Я ведь не могу
всегда его выручать.
—На всё воля Аллаха, Муаммар, — отозвался Хасан. — Он либо
повзрослеет, либо погубит себя сам. Не бери на себя лишнего.
—Не могу. Он мой брат. Я за него в ответе.
Хасан покачал головой.
Костер горел с прежней силой: кевлар сдавался медленно. Со
стороны виллы показался Ахмет — пришел сменить Мехмета, начавшего
уже клевать носом. Ахмет кивнул Хасану и Муаммару, спустился в
овраг, забрал у Мехмета железный штырь, служивший кочергой. Хлопнул
его по плечу, и тот, испросив у Хасана позволения и поклонившись
Муаммару, зевая, убрел в темноту.
По Хасану усталости видно не было, а Муаммар уже еле стоял.
Глаза слипались. Надо бы уже привести себя в порядок, свершить
молитву, да идти спать...
Он кивнул Хасану, махнул рукой Ахмету и зашагал к вилле.
Его догнал голос старика:
—Там было написано «Шломо Шнеерзон. Армия Обороны Израиля».
Муаммар обернулся, глядя в непроницаемое лицо старого Хасана,
кивнул, хмыкнул и пошел прочь.
В половине одиннадцатого у стеклянных дверей приемного отделения
госпиталя Красного Полумесяца в Аз-Забадани появился старичок.
Седой, аккуратный, чисто выбритый, в серенькой льняной рубахе и
белой ермолке на круглой голове. В руках резная тросточка, которой
он деликатно постукивал по мостовой. Когда он поднял брови, обводя
приемный покой подслеповатым, поверх очков, взглядом бледных
старческих глазок, на его покрытом глубокими морщинами лице
проступила светлая сетка незагорелых линий. Оглядев переполненные
болящими скамейки приемного, старик направился к стойке
регистратуры. По дороге неожиданно ловко увернулся от влекомой
медиками каталки с очередным потерпевшим, улыбнулся какой-то
мамочке с неугомонным годовалым малышом, обменялся сочувственным
взглядом с ровесником, который, опершись на поручень диванчика
скучал под унылый монолог зудящей в ухо закутанной в черный платок
жены — и, поработав локтями и повторяя извечное заклинание «Мне
только спросить» — протолкался к замотанной регистраторше.