—Мири, ты мне правда очень нужен, — отвлек его от размышлений
голос Сергея. — Ну? Что скажешь, хитрый глаз? Я по эту сторону
океана другого такого спеца не найду. А мне позарез... Ну давай,
вспомним былые деньки… Приедешь? Надо бы поскорее решить, документы
на тебя делать не меньше суток, особый режим, сам понимаешь. Но я
их дожму...
Муаммар рассмеялся и щелкнул языком.
—Ай, Лозинский, ты не изменился, да? Кого угодно дожмешь, кто бы
сомневался. Я тебе тогда говорил и теперь повторю: ты все-таки
русский, Сережа, что бы там у тебя в паспорте ни было написано. Я
эту тактику боевого тарана в последние годы изучил вдоль и
поперек.
Лозинский отмахнулся.
—Слушай, мне уже тут объяснили, что только упертый кретин
потащит в секретные еврейские разработки араба-конкурента, «потому
что мы учились вместе». И уломает обе стороны. А по-твоему, значит,
это называется «русский»?
Муаммар примирительно вскинул руки.
—Я этого не говорил. Но ты русский американский еврей и это…
—Это авось и великая мечта в одном флаконе, — перебил его
Сергей. — И хуцпа. Ну что, я делаю документы? И присылаю
инвойс?
—Присылай, — Муаммар кивнул. — На будущей неделе несколько дней
смогу выделить на твои секретные дела.
***
Шломо нашарил шлепанцы и, цепляясь за стены, выбрался из палаты
в больничный коридор. Не то, чтобы тянуло на подвиги, но ходить
было надо. Хотя бы для того, чтобы дезориентированный после потери
анализатора чип восстанавливал связи с вестибулярным аппаратом.
Ходить было велено с пятого дня после операции, и если поначалу он
еле ползал и не мог толком оценить ни расстояние, ни направление,
то теперь ходил вполне уверенно. А кроме того, ребята обещали
передать через медсестер еще книжек.
Да и под грудиной заживал небольшой шов: одновременно с
удалением киберглаза провернули что-то еще. Он не вникал: за эти
годы он как-то привык, что Сережа не посвящает его в подробностях,
что, куда и зачем в него вшивает. И потом, по сравнению с удалением
глаза эта маленькая дырочка была такой мелочью... Подумаешь... Она
в общем-то и не беспокоила.
Первые дни после операции он помнил плохо. Помнил, что
просыпался, открывал зрячий глаз — и сначала узнал Сережу. Впрочем,
скорее по голосу. И от сердца отлегло: он у своих.
Сережа с кем-то говорил над ним, кажется с докторами Клеменко:
они обсуждали, как он пропал из эфира, и про какой-то взрыв на
полигоне, и как все стояли на ушах, и как потом его неожиданно
нашли в Сирии, и еще какую-то чушь... И вроде бы повязку с лица
убрали, а на голову ему нахлобучили контактный шлем, запустили
чип... Было больно и мутило, и кажется, он стонал и плакал, и
анестезиолог Боря Клеменко пытался убедить Сережу, что еще рано, и
что опасно — но тот рявкнул, что время идет, что нечего
рассусоливать, что все они под следствием и не ровен час все работы
остановят. Шломо помнил, как было тревожно, когда Сережа сказал,
что и без чертовых ищеек проект под угрозой, поскольку если вот
прямо сейчас чип не заведется, то можно будет просто сворачиваться
и начинать все с начала. И что вот тогда уж объекту — ему, Шломо, —
точно не позавидуешь... Еще Сережа сокрушался о потере глаза, и
вроде бы он собирался что-то сделать, но что именно Шломо не
запомнил: он опять отключился. А когда снова открыл глаз, рядом
была Белла. И сперва он подумал, что она ему снится, но, кажется,
все-таки нет. Она гладила его теплой ладонью по щеке, держала за
руки, говорила что-то ласковое — и он очень хотел сказать, что его
починят, и все будет в порядке, но не смог. Когда он окончательно
очнулся, оказалось, что Белла уехала. Ему сказали, что она
вернется, может быть, недели через полторы, и теперь он всеми
силами стремился выздороветь. Чип работал.