Корреспондентку, напарницу убитого — молоденькую Павлу
Ковальски, — заставили снимать процесс, все эти нелепые требования,
горящие от недавно принятой дозы черные глаза в прорезях маски,
возбужденный голос, зачитывающий плохо выученный текст. Мачете,
которым проводили казнь, было слишком тупым или слишком легким,
голову никак не удавалось отрубить с первого раза, агонизирующее
тело хлестали, точно неумелые мясники, а Павла от волнения никак не
могла настроить камеры: летая в тесном дворике, где происходило
действо, они выхватывали то дергающиеся босые ноги, то запрокинутый
подбородок на полуотрубленной шее, то занесенный для очередного
удара окровавленный инструмент.
Павлу тоже ограбили — Ханна не могла взять в толк, кому из
парней в масках могли приглянуться башмаки такого маленького
размера, разве что их отнесли домой и подарили детям; по крайней
мере, она осталась жива и стала знаменитой. Сейчас Павла
возглавляет редакцию известного журнала и частенько участвует в
дискуссиях на ток-шоу.
Ханна с горечью отметила, что снова назвала ольденбуржцев
бошами, так же, как их с оттенком неизменной ненависти называли
местные жители. Это плохо. Она не должна принимать ничью сторону,
не должна проявлять симпатий — это мешает трезвому взгляду на вещи
и влияет на ее беспристрастность. В конце концов, это влияет на ее
гонорары, а деньги сейчас им нужны как никогда — на родине ей вряд
ли будут платить так много, да и оклад Джона вне зоны боевых
действий существенно уменьшится. Ведь они собирались пожениться
сразу после возвращения.
При мысли о Джоне внутри у нее разлилось тепло. Господи, дай нам
выбраться отсюда!
Они коротко поговорили ночью, через ком: перед сном она не
выдержала, позвонила, чтобы убедиться, что с ним все в порядке.
Возникло нестерпимое желание набрать его номер, услышать его
спокойное вопросительное «да». По ее расчетам, сейчас он должен
отсыпаться после неспокойного дежурства — ночью в городе стреляли
сразу в нескольких местах.
— Долго еще, Хесус? — спросила она, когда под колеса попал
особенно крупный обломок.
Оператор на мгновение оторвал глаза от дороги:
— Нет, Ханна.
Она ответила на улыбку. Хесус относился к ней со странной смесью
покровительства и нежности, как отец, хотя и был старше всего на
пару лет. Он никогда не лез в душу с пьяными откровениями, не
успокаивал, не пытался затащить в свой номер, как иногда поступали
журналисты, перебравшие суррогатного пойла в баре, в тщетной
попытке избавиться от вида развороченных внутренностей и кричащих
от боли детей. Не переступал незримой границы. Вообще не давал
понять, что как-то выделяет ее среди окружающих. Он снимал войну,
он жил этим, он пил боль окружающих — и сам был войной,
сосредоточенный и безучастный. Когда она впервые провела ночь с
Джоном, Хесус откуда-то добыл новый армейский бронежилет — из тех,
что прикрывают и плечи, и бедра, и не мешают двигаться, разве что
немного тяжеловаты; он намалевал на спине и груди белые буквы «TV»
и заставил Ханну всюду таскать на себе эту тяжесть. Она вдруг
поняла, что там, в нормальном мире, ей будет не хватать этого
сухощавого человека с морщинистым лицом и глазами, в которых
застыла вечная ирония.