День давно перевалил за обед и теперь неумолимо клонился к ужину. Лазарь знавал людей, способных определять время без каких-либо приспособлений (иногда очень точно, с погрешностью в минуты), опираясь лишь на внутренние, биологические часы. К таким людям он относил и себя самого. Вот только часы у него особенные – они дали о себе знать урчанием чуть пониже солнечного сплетения сразу по возвращении в явь.
Лазарь открыл глаза и увидел Сенсора и Дарению, сидящих в креслах. Правая рука Сенса и левая Дары висели между подлокотниками, сцепленные в замок.
– Половина пятого, – пробормотал Лазарь и перевернулся на бок. От длительного молчания голос слегка подсел.
Сенсор отцепился от Дары и осоловело уставился на наручные часы.
– Двадцать минут, – сказал он.
Внутренние часы снова заурчали, как бы извиняясь за десятиминутную поспешность, обусловленную видом этих сытых и блаженных рож.
Лазарь сел и огляделся. Комната Сенса, сумрачная и неуютная. Небо за окном снова затянуло непроглядной серостью. Из зеркала на дверце шифоньера на него таращилась взъерошенная голова на жилистой шее.
Лазарь попытался сглотнуть липкий комок слизи, застывший в горле:
– Нужно срочно подкинуть угля в топку.
Через десять минут он уже расхаживал перед мольбертом в гостиной с тарелкой в руках. Бутерброды с сосисками, принесенные Дарой, стремительно исчезали кусок за куском.
– И как ты жрешь эту гадость? – поморщилась Дара.
Сосиски были самые что ни на есть дешевые, но Лазарь их обожал.
– Представляю себя в Ленинграде зимой сорок первого.
Дара в ответ только улыбнулась и покачала головой. Она вертела в пальцах круглую расческу, которую периодически запускала в облако белокурых волос и принималась пушить их с каким-то остервенением. Рядом на диване беспокойно ерзал Сенс. Он все пытался вызвонить кого-то по мобильнику, но раз за разом терпел неудачу. Лазарь решил, что тот звонит Айме.