Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах,
перезанимая у одних, чтобы расплатиться с другими. Но тут, на
счастье, во время первого же своего похода на мятежный, как всегда,
Север он взял в плен самого князя Галови. Случай, шальная удача ―
но наградных денег хватило, чтобы сразу рассчитаться с половиной
долгов – со второй он рассчитывался еще четыре года. Потом
понемногу привел в порядок Шеат, и только тогда решился
жениться.
О женитьбе он подумывал и до этого: выгодная женитьба
могла поправить многие, если не все, его дела. Но богатые невесты ―
для богатых женихов, а он таковым не был. Жениться ради денег, как
нередко поступали иные счастливчики, Батен не сумел. Мешало то ли
непонятное ему самому чувство брезгливости, то ли действительно
врожденное благородство. Да и с Альришой он был тогда уже знаком
больше года. Она была ему ровней: небогата, не очень знатна, но
хороша собой. Батен честно любил ее, видел, что она отвечает ему
взаимностью, и едва дела пришли в относительное равновесие, сделал
предложение, которое было благосклонно принято.
Кто знает, может быть, в конце концов, и удалось бы как-то
наладить жизнь и хоть немного разбогатеть ― все к тому и шло: в
полку Батен числился на хорошем счету, долги были уплачены, и Шеат
начал приносить кое-какую прибыль...
Вот тут-то на его пути и встал тот блестящий фанфарон, местный
сердцеед и хлыщ алебардист, которому взбрело в голову прилюдно,
прямо на городском балу, нацепить Альрише – против ее воли! на
глазах у мужа! – на ручку эту несчастную золотую браслетку. Что
оставалось делать Батену? Случись это не так публично, он попытался
бы отстоять свою честь при посредничестве командира полка, укрыл бы
Альришу на время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников,
алебардиста пристыдили бы на суде офицерской чести, он принес бы
извинения ― и все кончилось бы мировой, а потом позабылось вовсе,
как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но...
Но оскорбление было нанесено в присутствии доброй сотни человек,
демонстративно, и Батен был просто принужден тут же, на балу, столь
же публично вызвать наглеца и потребовать сатисфакции. Поступок
Батена сам по себе уже шел против всех писаных уставов и законов.
По неписаным же все бы как-то утряслось, будь нахал-алебардист, по
крайней мере, таким же, как Батен поручиком; однако он был
подполковником, к тому же подполковником алебардистов ― личной
гвардии Императора, что формально еще более усугубляло вину Батена.
Вдобавок ко всему этот хлыщ происходил из более знатной и
влиятельной семьи ― иначе как бы он стал подполковником, будучи на
два года моложе Батена? ― и семья приняла все меры, чтобы дерзкий
поручик, посмевший задеть их отпрыска, получил полной мерой, то
есть не просто был разжалован в солдаты и исключен из полка, но и
сослан как можно дальше.