Естественно, что в таких условиях поляки категорически не хотели
становиться русскими, искренне считая их дикарями и варварами,
гуннами, разорившими «сверкающий град на холме». И через сто лет
после раздела Польши они продолжали относиться к западно-русским
землям, как к своему достоянию. Территория, которую русские, в свою
очередь, воспринимали как колыбель собственной государственности и
культуры, была для поляков важнейшим геополитическим трофеем,
обеспечившим золотой век Речи Посполитой. Идея восстановления
Польши «в границах 1772 года» до всех ее разделов – с восточной
границей по линии Смоленск – Киев прочно владела умами практически
всей польской элиты.
Весьма чувствительны были также внешние факторы. Судьба
привислинских подданных моментально стала предметом международной
политики, определяющим взаимоотношения России с западными соседями.
Со времен второго польского восстания и знаменитой речи императора
Александра II, призвавшего поляков «оставить мечтания» о
возрождении собственной независимости, польская тема не переставала
интересовать правительства других великих держав, ориентирующихся
на мировоззрение польской элиты.
«Приходится признать, ‒ отмечал секретарь русской миссии в
Ватикане Сазонов, ‒ что наша польская политика обусловливалась не
одними воспоминаниями о былом соперничестве между Россией и
Польшей, оставившем глубокий след на их взаимных отношениях, ни
даже горьким опытом польских мятежей, а в значительной мере
берлинскими влияниями, которые проявлялись под видом бескорыстных
родственных советов и предостережений каждый раз, как германское
правительство обнаруживало в Петербурге малейший уклон в сторону
примирения с Польшей».
Русская аристократия начала ХХ века в массе своей находилась под
французским или английским влиянием, а в этой среде хорошим тоном
было сочувствие к несчастной, страдающей Польше. Герцен «колоколил»
о необходимости ликвидации самодержавной власти в России и
предоставлении полной независимости территориям бывшей Речи
Посполитой не от своего имени, а выражая консолидированное мнение
всей западно-европейской элиты, мгновенно забывающей собственные
распри, когда дело касалось возможности нагадить России.
Но печальное было другое – внутри русской элиты не было не
только какого-либо плана действий, но даже понимания – а что вообще
можно сделать с этим польским чемоданом без ручки? Русская
интеллигенция как нельзя лучше отражала элитный разброд и шатания.
В работах «придворного историографа» Никола́я Гера́симовича
Устря́лова, посвященных в том числе и периоду правления Николая I,
отстаивалась позиция о необходимости «жесткого обращения» с
поляками. Он писал, что сама история доказывает России - от Польши
нельзя ожидать ничего, кроме «неблагодарности и предательства».
Устрялов и Карамзин очень много говорили о культурной русификации,
в частности, о необходимости широкого распространения православия
вместо католичества и униатства. Единственное, чего избегал декан
историко-филологического факультета Петербургского университета и
автор гимназических учебников истории – конкретных указаний, в чем
должно заключаться «жёсткое обращение» и каким-таким образом было
возможно обеспечить «культурную русификацию».