Однако же стоит запомнить это место:
при старательном копе здесь вполне можно найти, помимо обязательных
останков людей и животных, ещё много полезностей: предметы быта,
утерянное оружие, да и клады, запрятанные оборонявшимися, которые
торжествующие победители не сумели отыскать, тоже наверняка где-то
здесь лежат и ждут того, кто извлечёт их из подземного мрака к
сиянию солнечных лучей.
Ближе к вечеру дорога спустилась к
речному перевозу, рядом с которым на берегу притулился выселок из
четырёх хаток и стоящей чуть в отдалении серой степной юрты.
Неподалёку под присмотром всадника, вооружённого длинным шестом с
петлёй на конце, пасся табунок лохматых мелких лошадок голов в
сорок, а возле юрты занимались какими-то своими хозяйственными
делами первые встреченные мною в этом времени монголы. Видимо,
проходящие путники были для них привычны, и на ещё одного пешехода
никто из четверых не обратил никакого внимания. Женщина большим
ножом соскребала с разделочной доски в парующий над костром казан
накрошенные сушёные листья. Сидящий на кошме старик в облезлом
рысьем малахае что-то многословно разъяснял молодому парню,
наставительно подняв палец. Четвёртый же монгол занимался тем, что
укреплял наконечники на свежеизготовленные стрелы.
Как я понял, это был ям, или, как его
гораздо позже стали называть у нас в России — почтовая станция. Ну,
помните, у Некрасова в стихах такая описана, в «Генерале
Топтыгине». Скачут, допустим, куда-нибудь ханские гонцы, торопятся,
однако же лошадь — не «мерседес», её загонишь — сдохнет. Вот и
пересаживались на таких ямах вестники ханской воли с усталых
лошадок на свежих и мчались себе дальше куда им требуется.
Однако привлекать к своей скромной
персоне излишнее внимание местного «ограниченного контингента
оккупационных войск» мне казалось совершенно ненужным и посему,
миновав юрту с её обитателями, я направился к перевозу.
Переправочное средство представляло
собой бревенчатый плот примерно пятиметровой длины с закреплёнными
по бокам двумя лодками-плоскодонками. На плоту сидели с удочками
двое пацанов лет тринадцати-четырнадцати настолько типичной
славянской внешности, что на мгновение я ощутил себя вдруг
очутившимся дома, возле известного всей рыбалящей ребятне заветного
ерика. Но наваждение развеялось, как только я попытался обратиться
к рыболовам с просьбой перевести на ту сторону. Немецкого языка
пацаны явно не понимали, а попытки адаптировать мой русский с
вкраплениями украинского к их старочешскому терпели одну неудачу за
другой.