Было то, али не было, про то уж никто не ведает. Да только те ещё старики, из чьего праха сосны вековые повырастали, а от сосен тех малые сосёночки, из коих княжьи хоромы почитай по всей Гордарике собраны, внучатам своим на третье лето о том сказывали.
Словом, ежели то и было, то давным-давно.
На ту пору уж шестая седмица пошла как над миром света белого не видать стало и никто того не ведал, когда пепел серый наземь осядет, когда светило небесное на травы глянет.
Стояла тогда изба старая на дальнем краю темного леса, по-над самым ледяным морем. И жили в той избе Азовка краса да Беломир с сыном Добрынею. Хорошее имя, богатырское. В дому Дянечкой кликали, дабы духов злых обмануть, беду на дитятко не накликать.
Малец и второго лета еще не видал, а уж смышлёный был да на помощь ловкий. Бывало и воды матушке в ендове принесет – в тесто добавить, бывало и пол подметет – крошек мышам не оставить, а бывало, сядет в уголок, ложку деревянную в тряпицу малую закутает, очи угольком нарисует и ну качать аки дитя малое, да колыбельную натётёшкивать, в аккурат как его матушка качала:
Дяня, Дяня, Дянечка,
Сьпи моя з ти лялечка,
Заклывай-ка глазочки,
Сны смотли да сказочки.
Ладно они жили, дружно. Хоть и не было в дому излишка, а всего хватало. Беломир рыбу удил, в селенье возил, на ярмарке продавал, домой гостинцы покупал. То Азовке шерсти овечьей, на рубахи да рукавицы, то украшения яркие, бусы да серёги чудные, то сыну леденец сахарный. Остальное, что наторговать удавалося, в подпол прятал. Сын у нас, говорит, растет не по дням, а по часам, скоро женихаться станет, а какая девица на отшибе жить станет? Надобно будет в столице хоромы ставить.
Азовка знай смеялася в ответ. Я-то, говорит, и на отшиб пошла, лишь бы рядом быть.
Хорошо жили, в любови да согласии. Да видать позавидовал кто их счастию, черной завистью позавидовал, раз беда в дом постучалася.
Собрался раз Боломир на море, удилище крепкое прихватил, невод добротный, стал онучи наматывать, а тут сынишка под самую ладонь ныряет, онучи надевать не пускает.
– Ни нада… Ни хади! Беда буде.
Усмехнулся в усы Беломир, сынишку матери в руки передал, да сызнова за дело принялся. А Добрыня сидит на руках материнских, слезы по щекам кулачком мажет, да все одно твердит:
– Ни хади.
Тут и Азовка нехорошее почуяла, за сердце схватилася.
