Длинный кожаный плащ обметал пол; жесткая, неупорядоченная щётка щетины обметала лицо. Он носил шляпы, которых уже не носили. Лет сто. Сто лет солнце выжимало из земли воду по каплям дней, опадавшим случаями на его кожаные штаны и остроносые пыльные сапоги с подсеченным вовнутрь каблуком, вгрызавшимся в мякоть иссушенных почв.
Обрубок сигары тускло цвёл красным в уголке его сосредоточенного рта. Она всегда была там, в углу; в углу, прислонившись к стене с запрокинутой головой и изломом вострого, плавающего кадыка, сдвинув широкополую, с завитками шляпу до бугорка правильного носа, был он. Пока в кафе ещё можно курить – до полного запрета оставалось два года.
– Мне сорок три.
В половине пятого утра тускнели последние посетители, исчезали вместе со звёздами и неясностью ночи. «Понял? Ты понял? В кофе добавляет молоко» – «Понятно». На встречу со светом выходили они, подталкиваемые доводчиком услужливой двери; красными, истрескавшимися глазами наблюдали вздутие красной зари на веках небесного яблока.
Она напоминала им об окончании ночи закрытием заведения – так заведено уже несколько лет после смены видения и стратегии. И сказал Ашот (то кафе «У Ашота» звалось) в десятый день весны: «Надо что-то делать», и завез плитку, гипсокартон и нестерпимую пыль, то порывом клубившуюся, то стоявшую как девушка на первом балу.
Раньше тонконогие столики одевались в клеёнку, пол – в липкий линолеум с жестяными лентами по щелям (помните, о которые все запинались?); подавали уставшие пирожки, жилистые, субтильные котлетки, перламутровые макароны-ракушки (не думайте, всё разогретое), компот – каллойдный раствор чернослива и кураги. Да висели ещё гирляндами мухосборочные клейкие ленты, поотставшие от времени снежинки на окнах и золотисто-зеленая новогодняя фольга в труднодоступных углах. Теперь у них есть ламинированное меню, караоке, барная стойка и отношение к клиенту. Она улыбчиво говорила, говорила: «Не хотите ли попробовать тирамису?» – «Что это?». – «Это…». – «Это слишком. А есть…?» – «К сожалению, но вы можете…». – «Не надо»; и протирала бокалы, развешивая их над головой органными трубками, резонировавшими восходившие к ним откровения.
