Подобранное за внезапным чувством, второпях уложенное в предложения, нечто, что не придется вам по вкусу, но на чём хорошо растут кабачки.
Я пропадал в падении нравов. Нравы кружились, устилали пол, увязая в его безумно-битумной черноте. Она не отпускала.
Она не отпускала. Что-то слышал про калифорнийские нефтяные болота, несчастных, оступившихся животных, поддавшихся голодному любопытству, законсервированных как сухофрукты в шоколаде.
Меж тем, добрая сотня ног выжимала из перезрелых нравов сок – в предыдущем случился их урожай, и не выкинешь, не съешь, не продашь ввиду рыночной непривлекательности.
Они прыгали, попеременно улыбаясь бумерангом-улыбкой, безвозвратно-возвратной в игре светотеней; переходили из мест к местам, перенося тяжелые звуки в ослепших ушах; осипшими глазами занозя нечеткий взгляд на неотесанном пространстве, где пол неотличим от потолка. Насаживали обмякшие тела на колья барных стульев; подобием шашлычной гусеницы они волновались, предаваясь, передавая улучшенное настроение.
Хотелось бы, но это были они, и она не отпускала. Впилась влажными клещами морали, обвилась липкой анакондой нравственности и не дает вздохнуть. Оставляет неудобные следы, по которым трудно вступать и необходимо обходить. Не обойдусь!
Не избавишься от них, как от сердечного стука в темноте одиночества – приходится принимать капли наркотических коктейлей, сажать увядшее настроение в бокалы с трубками-отводами, как при гнойном аппендиците. Податливое настроение скоро дает свежие усики корней, оправляется. И опять пятится ночь.
Тяжелые звуки никто не любил – все любили легкость движения, ритма, мысли в смраде табачных испарений, подслащенных витиеватыми ароматами порока. Зелёные лучи отравляли свободу сидячего взгляда, ёрзая, перебирая пространство ядовитыми щупальцами. Тясячеосколочный потолочный шар разбивал свет на тысячи маленьких, въедливых пятнышек, безмолвно парящих взвесью ленивых, призрачно-прозрачных медуз. Они оседали на всем, что попадалось на их неопределенном пути, и плыли, плыли, плыли…
Глаза рыскали по непостоянным телам, как будто из комариного сумеречного роя выхватывая их неровную видимость: мужское на женское – женское видимостью само по себе. Напускали искусственные, шипящие, как псовый аспирин облака, чтоб заволочь правду за призрачные углы, где из прохожих только неторопливость ночного времени.
