В тот вечер Бабка Марфа сидела в своём кресле, укутанная в поношенный плед, и смотрела на экран телевизора. Кресло было насквозь пропитано запахом старых обоев и прокисших помоев из ведра под раковиной. Голос диктора лился, как мутный ручей, рассказывая о Перестройке, о новых надеждах и старых проблемах. Но слова эти казались далёкими, словно доносились из другого мира, где время текло быстрее, а люди жили иначе.
Марфа вздохнула, потянулась за ведром. Помои плескались внутри, как тёмное, вязкое море, напоминая о том, что жизнь – это бесконечная череда мелких забот. Она надела тапочки, взяла ведро и вышла на лестничную площадку. Мусоропровод ждал её, как всегда, чёрной дырой в стене, готовой проглотить всё, что ей больше не нужно.
Она уже собиралась выбросить мусор, как вдруг услышала звук. Слабый, едва уловимый, но от этого ещё более пронзительный. Крик. Нет, не крик – скорее, жалобный писк, как у котёнка, заблудившегося в темноте. Марфа замерла, ведро в её руке дрогнуло. Она прислушалась. Звук повторился, но теперь он был громче, отчаяннее.
«Кошка, – подумала она. – Наверное, кто-то выбросил котёнка. Опять!».
Но что-то в этом звуке заставило её сердце сжаться. Она опустила ведро на пол, подошла к мусоропроводу и заглянула в чёрную пасть. Там, в глубине, что-то шевелилось. Что-то маленькое, живое. Марфа протянула руку, хотя знала, что это безумие. Её пальцы дрожали, когда она нащупала свёрток, лежащий на мусорном засоре в трубе на полпути к пропасти.
Она вытащила его, развернула тряпки, и тогда её мир перевернулся. Это был не котёнок. Это был младенец. Крошечный, красный, с закрытыми глазами и слабым криком, который теперь звучал громче, настойчивее, как будто он знал, что его нашли.
Марфа стояла на лестничной площадке, держа на руках этот свёрток, и чувствовала, как время вокруг неё замедляется. Где-то внизу хлопнула дверь, кто-то засмеялся. Она не знала, что делать, но её руки уже сами знали. Они прижимали младенца к груди.
В детском доме готовились к встрече Нового Года. Старые полы мыли, с кухни потягивало варёной капустой и чем-то ещё – чем-то, что нельзя было назвать, но что всегда витало в воздухе. Петька сидел на полу, скрестив ноги, и смотрел на чёрный экран выключенного телевизора. Его глаза были широко раскрыты, словно он видел что-то там, в этой пустоте, что-то, чего не видел больше никто. Его губы шевелились, и из них вырывались слова, громкие, настойчивые, как будто он хотел, чтобы их услышали где-то далеко, за пределами этих стен.
