Казалось, остался последний рывок; мы шли на Москву, и я
находился в передовых частях. Так получилось, что моя колонна
оказалась возле родного города; я уже видел блики солнца на золотых
маковках любимых церквей!
И тут вдруг фронт в одночасье рухнул. С тыла ударили махновцы,
красные сумели подготовить мощный встречный удар. Они также дрались
смело и ожесточённо, у них была своя правда. Мы побежали…
Только я больше не находил в себе сил отступать, пятиться,
спасаться. Не было больше ни душевных, ни физических сил продолжить
войну. И я сдался.
На всё Господь: чуть ли не став офицером ещё на германской, я
затем так и остался унтером и в казачьих войсках, и в частях ВСЮР.
Иногда было обидно – столько лет воевал простым пулемётчиком! – но
сейчас я имею твёрдое убеждение, что именно это меня и спасло.
Переходы на сторону врага были привычном делом; к казакам и
добровольцам часто сдавались в полном составе даже крупные
соединения большевиков. Теперь ситуация обернулась: уже красным
сдавались казаки, офицеры, рядовые бойцы. Правда, офицеров не особо
жаловали, а вот казаков и солдат, унтеров пощадили… и мобилизовали:
у советского государства на западе появился новый враг –
Польша.
С ляхами я и дрался до 21-го года, до очередного, теперь уже
тяжёлого ранения, после которого еле выкарабкался. Так и
демобилизовался – старшиной, командиром пулемётного расчёта.
Вернулся домой, нашёл маму. Пришли с ней в отчий дом. Небольшой
и деревянный, его, тем не менее, уже заселили ещё одной семьёй.
Железнодорожники – что ты, особая каста! С трудом прописались в
собственном жилище, в маленькую комнатёнку; семья соседей была
больше. Её глава Пантелеев Иван Яковлевич, здоровый пузатый мужик,
любил, подвыпив, хвастать, как лихо они с матросами громили винные
склады Заусайловых, как метко он стрелял из маузера в казаков
Мамонтова. При этом обязательно старался задрать меня: «Вот,
победила наша власть! Теперь всё честно распределено, не одним
буржуям жировать!»
Это мы-то с матерью буржуи? Это мы-то жировали? Хотелось
ответить: «Кто крепко работал, у того и был свой угол, а кто всё
пропивал, тот и ходил всю жизнь с голой жопой!»
Конечно, молчал я, ибо такие слова противоречили основам
революционной идеологии. Могли доложить кому надо, а ведь я бывшая
«контра». Но как-то раз, совсем взбесившись, схватил Пантелеева за
горло да прижал к стенке со словами: «Ты обе войны на жопе в тылу
сидел, под бабской юбкой прятался, а я кровь свою лил! С германцами
честно дрался, а что с белыми ошибся – так после в боях с ляхами
искупил! Рубаху расстегнуть, грудь показать?! Весь осколками
посечён, пулевых ранений сколько! Ты со старшиной Красной армии
разговариваешь, мразь пьяная, а я за революцию дрался!»