Тут подлетела жена его, Вера, начала меня оттаскивать,
успокаивать, на мужа сама замахиваться – он-де пьян, не знает, чего
несёт. Ну, конечно, а сама-то нос не задирала, как барыня, с
матерью моей не разговаривала?
Ладно. Я свою ярость больше изобразил, ибо на деле участие в
белом движении стало для меня клеймом. Я не мог устроиться ни на
одну нормальную работу, на улице в мою сторону только что пальцем
не показывали. Выживали с матушкой как могли, я чернорабочим, мать
же неплохо шила. И пойди Пантелеев куда надо доложить (да изобразив
всё, как ему выгодно), у нас могли бы возникнуть очень большие
неприятности.
Но Иван Яковлевич после этого случая, наоборот, присмирел,
уважительней вести себя начал, даже меньше за воротник
пропускать.
Ещё у Пантелеевых были дети. Двое деток-сорванцов школьного
возраста и старшая дочь, Оля, ничего себе такая девушка, всё при
ней. Я бросал на неё невольные мужские взгляды, и она их порой
замечала. Но при этом демонстрировала такое холодное презрение, что
пропадало всякое желание даже просто с ней заговорить.
Однако же послевоенное время было крайне непростым. Во время
обеих революций со дна жизни поднялась отборная мразь: воры,
грабители, мародёры. Почему-то новая власть считала их близким
социальным элементом (и с чего бы?!); ряды бандитов пополнялись за
счёт бесчисленного числа беспризорников и тех мужиков, кто за войну
слишком сильно привык к крови. Новая милиция честно боролась с
воровским разгулом, но поначалу стражам порядка просто не хватало
ни людей, ни средств.
Так получилось, что Ольку заприметил кто-то из молодых ворят.
Пробовал, если это можно так назвать, ухаживать. Она, молодец, ни в
какую. Но разве можно таких людей остановить простым словом
«нет»?
Возвращался я как-то летом домой затемно, слышу в кустах шорох
да приглушённый сип. Ну, подумал, дело-то молодое, и уже мимо
намеривался пройти. Да только услышал короткий, приглушённый
вскрик, вроде кому рот зажимают.
Тут уж я в кусты вломился. Ворёнок лежит верхом на Ольке, платье
у той полуразорвано; одной рукой рот ей зажимает, другой брюки себе
расстёгивает.
Дальше помню плохо, будто в полутьме. Короткая, резкая боль в
правом запястье… Чужая плоть под кулаками, затем под пальцами… И
собственная ненависть, яркая, звериная… Не повезло ему тогда
оказаться на моём пути: весь свой гнев, который я два года копил в
себе, я в несколько мгновений излил на насильника. В себя пришёл,
когда этот урод уже не дёргался.