А если вглядеться: вот он, мой дом —
моя крепость. Она и вправду похожа на крепость, пятиэтажная
«сталинка», как будто бы возвышающаяся над окрестными домами. А уж
если взобраться на башенку со шпилем, то, говорят, весь город как
на ладони. Может, так оно и есть, да только никто из парней там не
был, даже если заливает, что был. В башенке — какие-то подсобки, да
еще вроде как пост гражданской обороны: во время учений оттуда
сирена воет. Малышня пугается, а у него, у Саньки, настрой
торжественно-тревожный. Приятный такой настрой.
А если вчувствоваться… Вот тогда-то и
возникает совсем не детское слово — «навсегда». Как там в песне
пелось: «Родительский дом — надежный причал»? Надежный.
Безнадежный. Последний потому как. Не крайний, а именно…
Кладбищенским сквознячком потянуло…
или все дело в том, что «осторожно, двери открываются!» Ш-шух! —
разъехались, впуская ветерок, условно свежий, и пассажиров,
безусловно озадаченных житейскими проблемами. И никакой тебе атаки
зомби на мирный городской трамвайчик предпенсионного возраста,
влекущий к месту вечной стоянки пенсионера Годунова А. В.
Александр Васильевич усмехнулся.
Ну-у, нагнал жути — впору заворачиваться в простыню и потихонечку,
чтобы сил наверняка хватило, ползти в сторону кладбища. В сорок-то
четыре года! Эскулап, поставивший жирный красный крест на
дальнейшей службе капитана третьего ранга Годунова, подсластил
пилюлю: это в подплаве с таким сердцем никак, а на суше… Короче
говоря, скакать ему по этой жизни раненым зайцем еще примерно
полстолько… «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела», —
вспомнилась любимая бабкина присказка, тоже песенная… А полстолько,
получается, — аккурат до шестидесяти шести годов. Шестерка — личный
код неудачи. М-да.
Сквознячок пахнет прокаленной солнцем
пылью, выхлопами бензина... и праздником. Не просто ароматами
духов, способными забить амбре пресловутых выхлопов (наши женщины,
чай, не француженки, у наших труд если не праздник, то подвиг), —
нет, именно торжеством. Настоящим. Толково объяснить Годунов не
смог бы. Он давно знал за собой привычку находить, не выискивая,
образы буквально под ногами. Не стал бы неплохим
офицером-подводником — наверняка докатился бы до жизни весьма
посредственного мечтателя-поэта. Писал бы о синих морях и дальних
странах, коих отродясь не видывал, да подпаивал музу горькой.
Почему-то все знакомые поэты (общим числом три, если считать и того
чудика, который гордо именовал себя бардом и лабал под Высоцкого)
для вдохновения употребляли. Он же, Годунов, — исключительно по
праздникам. Причем не общепризнанным, а лично принятым.