— И я не могу, — ответил Рэми,
забирая у матери кувшинчик. — Отнесу. Только гость у нас. Нога у
него… хромает. Но чужой все же.
— Не бойся. Бранше может быть кем
угодно, — Рэми вновь насторожился. Что это еще за «кто угодно?» —
но в дом наш пришел с добром. Я и гостем займусь и ногой его, —
усмехнулась Рид, провожая сына до дверей. — Иди же! И — амулет не
забыл?
Не забыл... Только когда ж она
успела гостя увидеть, если с чердака не выходила, все с зельем
спешила. Знал бы Рэми, что все так плохо, раньше бы живокость
принес.
— Не забыл, мама.
Доверия матери к амулету он не
разделял, но вышитого бисером бархатного мешочка с шеи никогда не
снимал. В мешочке том была прядь коричнево-красных волос с
таинственно поблескивающими искорками. Кому принадлежала та прядь,
Рэми не знал. Но мать не любила отвечать на вопросы ни о своих
амулетах, ни о травах, ни о дивных снах, посещающих изредка
сына.
Ни о терзающем во снах имени. Ар…
кто такой Ар?
Может, уже скоро ты об этом
узнаешь, Рэми...
Вновь этот голос. Тревожная ночь...
неспокойная.
Рэми опять снился этот странный
сон… длинный коридор с окнами по обе стороны, стекло, разлетающееся
осколками от порывистого ветра… фигура в ослепительно белом. А
Рэми, который в этом сне был трех-четырехлетним мальчишкой, бежал к
той фигуре в брызгах стекла, бежал и понимал, как это важно —
добежать… а потом ласковые объятия, тепло чужих слез на щеках,
горячий шепот:
— Мой мальчик…
Опять мальчик? Рэми
переворачивался на другой бок и замирал в восхищении на краю
обрыва. Там, внизу, полыхали костром, переливались перламутром
облака, стекал по глянцевым скалам рассветный румянец, и с приятным
щелчком распахивались за спиной крылья. И Рэми летел, тонул в
облаках, ловил ветер и с размаху врезался в потоки… и пил, до одури
пил влажный, пропитанный грозой воздух, играл в догонялки с
молниями и купался в тугих струях проливного дождя.
А когда уставал, складывал
крылья, замирал на крышах огромных городов и закрывал глаза,
выставляя перед собой ладони. И все вокруг темнело, путалось в
блестящих, туго натянутых нитях. И Рэми находил среди этих нитей
одну, две, проводил по ним кончиками пальцев и вздыхал:
— Зачем?
Спавшая на подушке белка радостно
встрепенулась, прыгнула на грудь и завозилась, проведя пушистым
хвостом по носу. Вот и оставляй после этого окна открытыми! Рэми
чихнул, открыл глаза и сел на кровати. Сон развеивался медленно,
томительно, утихал в груди восторг, неохотно уходило чувство
всемогущества, падала тяжелым одеялом на плечи собственная
слабость. Пройдет. А столь странные сны редкостью не были.