Вещи — слишком много вещей —
пребывали в беспорядке. Верней, в каком-то странном беспорядочном
порядке. Сапоги рядком стояли у входа, на них грудой лежали
свитера, штаны, штормовки, телогрейки, носки, варежки. Сверху груду
накрывали куртки. Куртки… Понятно, что каждый имел с собой смену
теплой одежды, может, и две пары обуви. Но вряд ли по две тюленевые
куртки.
А как они вышли наружу, если вход
закрыт изнутри? Вопрос показался слишком сложным, чтобы искать на
него ответ.
Пока не найдены мертвые тела, Олаф
был обязан предполагать, что они живы, и действовать так, будто они
живы. Но предполагать и действовать — совсем не то, что надеяться.
Мысль снова показалась странной: о действиях в его положении речь
пока не шла. Верней, речь шла только об одном действии —
согреться.
На толстых матрасах лежали
расстеленные спальники, но сбились местами, будто о них спотыкались
и путались в них ногами. Олаф разглядел даже отпечаток грязного
сапога. По матрасам обычно не ходят в сапогах…
В печурке нашлись дрова, ее вот-вот
должны были растопить, но почему-то не растопили — в положении
Олафа эта маленькая деталь стала, наверное, решающим фактором.
Двигаться, главное — двигаться, не расслабляться в шаге от
спасения. А расслабиться очень хотелось, голова соображала плохо,
медленно, тело не слушалось и будто налилось свинцом. Он видел
множество людей, погибших в шаге от спасения.
Ветер обеспечил достаточный поддув в
раструб нижней трубы, качать мехи не требовалось. Спички тоже
нашлись без труда, и первое, что Олаф сделал, — разжег огонь, а уже
потом переоделся, потом нашел аптечку, фляги со спиртом и канистры
с водой, потом переставил подпиравший крышу багор и соорудил вокруг
печки шатер из спальников, — шестиместную времянку не так просто
прогреть и до комнатной температуры, а до тридцати пяти — сорока
градусов вовсе невозможно. Он действовал механически, будто по
инструкции, не рассуждая, не теряя времени — но все равно еле-еле…
Думал, что от гипотермии часто умирают именно при согревании. И
далеко не всегда неправильном.
Мысль о том, что замерзшего лучше
всего отогревать человеческими телами, на этот раз показалась
жутковатой и потребовала немедленно уточнения: живыми человеческими
телами.
Вернувшийся озноб прошел только через
несколько часов; не сразу, но отпустило закоченевшие руки и ноги —
боль выматывала, вытягивала жилы, сбивала и без того неуверенное
дыхание и кончилась лишь тогда, когда Олаф совершенно уверился, что
она не пройдет вообще. Взамен зажгло многочисленные ссадины и
царапины, заныли ушибы, заболели мышцы, особенно на ногах. Есть не
хотелось, но поесть нужно было обязательно — восстановить силы.
Двигаться не хотелось тоже, и тем более не хотелось покидать теплый
шатер.