Делать волокушу было лень. Не
хотелось подниматься наверх за топором, не хотелось обдирать руки,
ломая колкие еловые лапы. И разбирать шалаш не стоило — рано или
поздно на него посмотрит следователь и, возможно, увидит то, что
ускользнуло от Олафа. В конце концов, парень был полегче
Эйрика…
Одеревеневшее тело легло на плечо
неловко, неудобно.
На полпути к лагерю Олаф пожалел, что
не стал делать волокушу: не двести шагов — около полутора
километров. Не круто, но все же вверх. Останавливался, переводил
дыхание, менял плечо. Перестал ощущать ледяной холод, исходивший от
тела. Перестал думать о том, что́ несет.
Да, Олаф был скептиком. Может быть,
даже пессимистом, потому что сначала предполагал самое плохое. И
только в десяти шагах от лагеря ему пришло в голову, что синяк на
руке мог появиться, если парень падал, а его кто-то поддержал. И
ударить по щеке могли, чтобы привести в чувство, разогнать
сонливость.
Рука мертвеца медленно разогнулась и
коснулась лопатки. Понятно, что отходило трупное окоченение, но
ощущение все равно было не из приятных — будто мертвец одобрительно
похлопал Олафа по спине. И… не должно тело оттаивать так быстро, и
окоченение не должно так быстро отойти.
У мачты ветряка, опустившись на одно
колено и сложив ношу с плеча, Олаф не смог подняться. Конечно,
устал. Конечно, по собственной глупости и от лени. Но… ноги
одеревенели, руки не разгибались — как у окоченевшего трупа. Словно
силы и тепло ушли в мертвое тело, вдруг отогревшееся.
Они всегда забирают что-то у живых.
Или живые отдают им это сами — трудно сказать. Или внушают себе,
что отдают… Над океаном разнесся пронзительный и долгий крик орки,
смолк, но остался звоном в ушах. Низкое холодное солнце повисло над
обледеневшими скалами, Олаф оглянулся на него с тоской. Человек не
должен быть один… И дело не в том, что никто не протянет руку, не
поможет подняться…
Голова немного кружилась, и
вспомнились вдруг качели в Сампе, высокие, тяжелые, вырезанные
глубокой лодкой, с жесткими стальными стержнями вместо веревок.
Сидеть внутри, держась за стержни, не так страшно, а стоять на
краю, на бортах и раскачиваться — дух захватывает. Олаф зацепился
за воспоминание, постарался удержать в голове, будто оно могло
вернуть вынутую мертвецом силу…
В то лето он не ограничился прыжком с
Синего утеса — он совершал глупость за глупостью. Отец со смехом
назвал это томленьем духа, а Матти сказал, что Олаф совсем одурел
от любви, в то время как Олаф еще и самому себе не признался в том,
что влюблен, и формулировка «томленье духа» нравилась ему гораздо
больше.